ЖГ:Рик, ты любишь говорить о динамике группы. Я так понимаю, не о динамиках речь?

РИКЕНХАРП:Правильно, чтобы музыканты сами нашли друг друга, так же как находят друг друга влюбленные. В барах или я не знаю где… Участники группы составляют пять химических элементов, вступающих в реакцию. Если реакция подходящая, в нее вступают и зрители, получается… ну… социальная реакция.

ЖГ:Может быть, это твое личное психологическое предпочтение? Я имею в виду, твою потребность в органическом единении группы?

РИКЕНХАРП (после долгой паузы):В некотором смысле. Действительно, я ощущаю потребность в чем-то таком. Мне нужно быть частью целого. Мне нужно… о'кей, да — я нонконформист, и тем не менее на каком-то базовом уровне мне нужно быть частью целого. Наверное, рок-группу можно назвать суррогатной семьей. Ячейка общества развалилась на хрен, так что… группа — моя семья. Я все сделаю, чтобы мы были вместе. Мне нужны эти парни. Если я их потеряю — останусь круглым сиротой, как ребенок, у которого убили мать, отца, братьев и сестер.

Он пел вызывающе, почти орал — казалось, выплевывал каждую ноту, как матерное ругательство, — словом выполнял магический обряд: заклинал мелодию. Он видел, как отворяются двери их лиц, даже у минимоно, даже у нейтралов, а также у всех вспышек, эксов, хаотистов, препов и ретро. Они забывали собственную субкультурную принадлежность, чтобы слиться в естественном музыкальном оргазме. Прожектора мочалили до седьмого пота, но он продолжал выдавливать пальцами ноты, чувствуя, как они обретают форму в его руках, — так скульптор мнет глину; ушло различие между идеальным представлением в сознании и звуком на выходе усилителя. Мозг, тело и пальцы — все слилось в одну сверхпроводящую цепь, причем выключатель этой цепи сплавился намертво.

И в то же время какая-то его часть искала среди зрителей ту бритую хаотичку. Он даже немного расстраивался, не замечая ее, но утешал себя: «Придурок, ты счастлив должен быть — едва ушел: она бы снова подсадила тебя на голубога».

Но тут он увидел, как она протолкнулась в первый ряд, чуть заметно кивнула, как старая знакомая, и от всей души обрадовался, пытаясь одновременно понять, что же подсознание готовит ему на этот раз. Но все эти мысли проблескивали на заднем плане. Большую часть времени его сознание было безраздельно отдано звуку, исполнению звука для публики. Он источал скорбь, скорбь от потери. Его семья умирала, он заклинал мелодию, резонировавшую со струной потери, которая есть в каждом…

Некое сверхъестественное сплочение накрыло группу. Их слепил гештальт, а Рикенхарп ухватил его клещами коллективное тело зрителей, вертел ими как хотел, но понимал: «Группа хороша, но это не надолго, до тех пор, когда закончится концерт».

Так разведенная пара резвится в постели, осознавая, что брака это не склеит. Собственно, острота чувств приходила с отказом от надежд.

Но сейчас у них — праздник.

К последнему номеру энергия настолько переполнила клуб, что, как выразился однажды Хосе с типичной мелодраматичностью рокера, «если бы ее можно было разрезать, всех бы залило кровью». Дым от травы, табака и курительных смесей клубился в воздухе и, казалось, состоял в заговоре с освещением сцены, порождая атмосферу волшебного отчуждения. С каждой пульсацией цветомузыки — от красного к голубому, от белого к ослепительно-желтому — соответствующая волна эмоций захлестывала публику. Энергия накапливалась, Рикенхарп высвобождал ее, «страт» служил громоотводом.

А потом концерт закончился.

Рикенхарп вырвал последние пять нот в одиночестве, швырнув кульминацию в зал. После этого сошел со сцены, едва слыша рев толпы. В неосознанном порыве он почти бегом пронесся по коридору из пластикового кирпича, огляделся в гримерной, вспоминая как там оказался. Окружающее казалось более овеществленным, чем обычно. В ушах звенело, как будто Квазимодо отрывался в своей колокольне.

Он услышал шаги, развернулся, придумывая на ходу, что же скажет своей группе. Но вошла девушка-хаотичка, и кто-то еще, и третий человек за тем вторым кем-то еще.

Кто-то еще представлял из себя худого парня со встрепанными — естественным образом, а не в рамках имиджа той или иной субкультуры — каштановыми волосами. Рот у него был чуть раскрыт, виднелся почерневший передний зуб, нос — чуть обветренный, запястья взбугрились венами. Третий был японцем: маленький, незаметный, кареглазый, нейтральное выражение лица с капелькой симпатии. Худой белый парень носил армейскую куртку без нашивок, блестящие джинсы и разваливавшиеся теннисные туфли. Его руки не находили себе места, как будто он привык в них держать что-то, чего сейчас не было. Музыкальный инструмент? Возможно.

Японец был одет в небесно-голубой, с иголочки японский походный костюм, пустые руки его расслабленно висели по сторонам. Вот только на уровне бедра что-то выпирало из под одежды. Что-то, что он мог легко вытянуть, сунув руку через полураскрытую молнию куртки. Рикенхарп был почти уверен, что там пистолет. Одна черта объединяла всех троих: выглядели они вымотанными.

Рикенхарп вздрогнул — покрывавший его пот остывал, — но заставил себя выдавить:

— Чо такое?

Слова прозвучали пусто. Он глядел поверх вошедших и ждал группу.

— Группа за кулисами, — сообщила хаотичка. — Басист велел передать: «Псьходитнахрн».

Рикенхарп улыбнулся ее издевке над технарским жаргоном: «Пусть выходит на хрен».

А потом, словно слетела обдолбанность, он услышал крики и понял, что публика вызывает на бис.

— Боже мой, на бис, — произнес он не задумываясь. — Как, блин, давно этого не было!

— Чувайк, — подал голос худой парень. Он произнес «чувайк» вместо «чувак»; бриташка или австрияк. — Яй видеть ты Стоунхендж пьять льет тому, ты исполняйть тот другой хит.

Рикенхарп чуть поморщился, услышав слова «другой хит», невольно подчеркнувшие тот факт, что хитов у него было только два и все понимали, что больше не ожидается.

— Меня зовут Кармен, — представилась хаотичка. — А это — Уиллоу и Юкио.

Юкио стоял в стороне от других. Что-то в его поведении подсказало Рикенхарпу, что он следит за коридором, хотя всячески пытается это скрыть. Кармен заметила, что Рикенхарп наблюдает за Юкио, и пояснила:

— Скоро тут будут копы.

— С чего бы это? — спросил Рикенхарп. — У клуба есть лицензия.

— Ты или клуб тут ни при чем. Ищут нас.

— Мне не нужно неприятностей, — заметил Рикенхарп, посмотрев на нее. Он подхватил гитару и направился в зал. — Да еще на бис надо спеть, пока они не остыли.

Кармен пошла за ним и под эхо аплодисментов спросила:

— Можно нам пока побыть в гримерной?

— Да, но там небезопасно. Если вы сюда зашли, то и копы могут.

Они уже были в кулисах, Рикенхарп сделал знак Марчу, и группа начала играть.

— Это не совсем копы, — призналась она. — В таких местах они плоховато ориентируются: будут искать нас в толпе, а не в гримерке.

— Ты оптимистка. Я попрошу вышибалу постоять здесь и, если увидит, что кто-то спускается, сказать, что внизу никого нет, он только что проверял.

— Спасибо. — Кармен вернулась в гримерку.

Рикенхарп поговорил с вышибалой и отправился на сцену. Он чувствовал себя выжатым, гитара висела тяжким грузом. Но он смог подхватить энергию зала, она питала две песни на бис. Он ушел, пока публика еще хотела продолжения — так всегда нужно делать, — и, весь потный, направился обратно в гримерку.

Там все еще ошивались Кармен, Юкио и Уиллоу.

— Есть тут задний выход? — спросил Юкио. — На улицу?

— Подождите в зале, — попросил Рикенхарп, — я скоро выйду и покажу вам.

Юкио кивнул, и они пошли в зал. Группа проскользнула мимо Кармен, Юкио и Бриташки, почти не обратив на них внимания, полагая их обычным околомузыкальным планктоном. Только Марч, заметив сиськи Кармен, сделал танцевальное па, аккомпанируя себе барабанными палочками.