– Я уж и призабыл, как любишь ты поболтать, Сопун, – ухмыльнулся Лесной хозяин, показав кривые желто-зеленые зубы. – О чем речь? Ваши враги – мои враги. Из Черного леса им двое суток не выйти теперь, а застрянут они в Жилинском болоте… А ты, Михайло Придыбайло, даром времени не теряй! Будь другом, смастери волокушу из этих березок, чтобы напрасно тут не гнили. Чтобы на ней можно было вот его, богатыря Серьгу, потащить и чтобы лошадь можно было запрячь, а пока, не обессудь, сам потащишь.
Медведь тут же поднялся на задние лапы, присмотрелся к лежащим березкам и, порыкивая от усердия, принялся стаскивать их в одно место и прикидывать, как устроить волокушу.
– Напрасно ты это, Лесной хозяин, – прогудел мертвец.
– И вовсе не напрасно, ты сам сейчас поймешь. Сколько их там было, супостатов?
Мертвец развел руками. Сопун закатил глаза, на пальцах подсчитывая. Пояснил неохотно:
– Не до того мне было – ворогов считать, когда головнями в меня, связанного и оглушенного, тыкали… От десятка до дюжины разве… Латинский монашек там бегал, однако он без оружия… Два немца в шляпах и с длинными пищалями, один гусар в полном железном доспехе… Остальные все вооружены до зубов, это точно помню. Вот еще: были и чубатые казаки…
– Если запорожцы, то каждый гусара в доспехе стоит… А вас двое всего. Тебя, девичий угодник, я не считаю – ты не боец!
– Это мы еще посмотрим, лесной ты урод, – вскочил и подбоченился Змей. – А насчет девичьего угодника – от кого я такое слышу, спрашивается? Кто из нас девок ворует, когда они в лес по грибы забредут? И дома у себя разве не ты вокруг уворованной девки крутишься, потчуя ее своей кашей? Чтобы поела твоей еды и тогда у тебя навсегда осталась, а не вернулась к людям с ребеночком! Ты, леший, девичий угодник и есть!
Тут Сопун, невольной телесной радостью веселясь от того, что его члены снова двигаются легко и просто, поднялся с земли и силой усадил Змея. Сам снова сел. Тем временем рассердившийся не на шутку Лесной хозяин принялся раздуваться и снова ушел головой под небо. А путникам оставил для лицезрения свои огромные ноги в онучах и лаптях, уже растрескавшихся от носки, да и напяленных не по-человечески: лапоть, разношенный некогда на левую ногу, был теперь на правой ноге, а правый – на левой. Впрочем, леший, как всем известно, сердит, да отходчив…
– Скажи спасибо, Змей, что ты у меня в гостях, – прокричал сверху леший. – А у вас, как ни крути, всего пара бойцов, и пока я не вижу никакого оружия. И волокуша не роскошь, друг ты мой Серьга. Вот уж не знаю, ведомо ли сие тебе или нет, но недолго осталось тебе бродить по земле.
– Ох, ведомо, Хозяин, ведомо! – склонил голову мертвец. – Пиво меня давно не веселит, а о других бедах гниющей моей плоти и сказать стыдно.
– Поэтому и надо будет тебе силы до битвы сохранить. Поедешь в волокуше и не спорь. И еще я отправляю с вами своего Медведя.
Эти слова услышав, Михайло Придыбайло оставил уже почти сплетенный из березовых ветвей помост для волокуши, встал на задние лапы и, снова разинув пасть, передними принялся бить себя в грудь. Его хозяин, чтобы наблюдать удобнее любимца, вернулся к обыкновенному своему облику.
– Молодцом, Миша! А лучше всего я сам утоплю их всех по-тихому на Гнилище, в топи.
– Рвать на куски вот этими руками, – выставил вперед мертвец пудовые свои кулаки.
– Нет, спасибо, Лесной хозяин, – подхватил его сын. – Мы отомстим, как в священных книгах написано: око за око, боль за боль, позор за позор. И никакого человеческого погребения для этой мрази. Только так.
Медведь тем временем вернулся к своей работе, а его хозяин и приятель принялся размышлять вслух:
– Двое с Медведем – против дюжины вооруженных до зубов иноземцев? Ох, боюсь я, поляжете вы напрасно… Я выходил на большую дорогу, к Бакаеву шляху, когда главное войско иноземцев проходило, сидел в кустах. Сам невидимый, я присматривался и прислушивался. Чужие запахи, чужая речь… Много немцев и поляков. Ну, поляков мы видали, они в драке заядлые, однако и понять их можно, хоть и вера у них не такая, как у вас. А вот немцы меня просто испугали: пищали у них длиннющие, все на своем месте лежит. Нет, вы только представьте себе, мужики! Всякая мелочь в особой сумочке помещается, а для того те сумочки везде на одежде и на перевязи такой широкой пришиты – нет чтобы как у людей, к поясу прицепить! Видел – издалека, правда, – как стреляли они по русской пограничной страже, когда пытались наши стрельцы сжечь наплавной мост через Семь[3]. Где нашим стрельцам до их стрельбы – нечеловеческая у немцев выучка!
– Пугай-пугай, Лесной хозяин! От мести все одно не отговоришь, – махнул на него громоздкой рукою мертвец.
– Кто же вас от мести отговаривает? Да и сам желаю им отомстить… Только по-умному надо, в открытый бой не вступая, а воруя их по одному. И еще меня этот их чернец смущает. Вы же, друзья, своих, православных, чернецов и попов сторонитесь – разве я не прав?
– Да, так оно для всех лучше, – кивнул колдун. – Впрочем, я бы и в ихнем пекле не пропал, вот только отогрелся бы за все здешние жестокие зимы. А если без шуток, так наши попы с чернецами вас, лесную и водяную нечистую силу, просто в упор не видят. В черте они хоть своего беса признают, а про вас говорят, как про вовсе не существующих, что вы суеверие одно.
– Ври, Сопун, ври – да не завирайся! – загремел Лесной хозяин. – Это я-то не существую? Надо же было такое придумать…
– Пожалей наши уши, не кричи на меня, потому как не моя выдумка, а поповская. А явись сюда попик, он бы пояснил, что вас с Огненным Змеем, равно как и бати моего покойного, вовсе и нету здесь. А привиделись вы мне потому, что ударил меня иноземец прикладом по затылку, и приключилась со мной головная лихорадка.
И тут странная вещь случилась с красноречивым Сопуном. Притихли лесные звуки в его ушах, а перед глазами вверх-вниз дернулась березовая рощица – да и растаяла в воздухе. И представилось ему, что лежит он в собственном колодце, своими руками вырытом, над головой – синий квадрат полуденного неба, а на нем звезды, вокруг ледяная вода и трупы родных, и будто слаб он настолько, что не может снять с груди холодную руку мертвой жены своей Марфы.
Встряхнулся тут Сопун, словно мокрый пес, сбросил наваждение – и снова увидел ту же березовую рощицу, а за нею верхушки вековых дубов и услышал со всех сторон хохот. Хохотал Лесной хозяин – и так же громоподобно, как в гневе, кричал; хихикал, ладошкой в красивой, ладно на руке сидевшей перчатке рот прикрывая, Огненный Змей; смеялся богатырь-мертвец, будто в пустую бочку кулаком бухал; Медведь, ухмыляясь во весь свой страшный рот, хлопал лапой об лапу, будто в ладоши бил. И веселился, скромнее и тише иных, даже лес: тот, своему хозяину подхихикивая, эхом возвращал посланные в него звуки.
– Меня нет – и не было никогда! Надо же! – прорычал между приступами громового смеха Лесной хозяин. – А кто же тогда помнит времена, когда этой же большой дорогой скакали на запад косоглазые людишки в кожухах и с одними луками только, а возвращались из Польши с мешками правых ушей, для своего царя с мертвых ляхов срезанных? Когда проезжали тут на восток ватаги литовских и польских панов, усатых и в кунтушах? Дуб сей тысячелетний запомнил это – или все-таки я?
Тут Сопуна передернуло: его словно бы вдогонку достал ледяной рукой смертельный холод из только что почудившегося видения. Мертвец булькнул в последний раз, Змей хлопнул обеими руками по полам, а Лесной хозяин помолчал, остаток смеха в своей груди смиряя, и заявил:
– Эк нас от дела отнесло! Всего только хотел я предупредить: а вдруг латинский чернец знает особые молитвы – и против тебя, православный ведун, и против нашего брата, не-су-щест-ву-ю-щих лесных, водяных да воздушных? Изловить его первым – и на осину!
Тут Медведь, успевший, с людьми и духами повеселившись, и споро волокушу доделать, вдруг зарычал, лапой на восток показывая. Хозяин его принюхался, ухмыльнулся.
