Не краше была и судьба Марины с ее отцом. Победители с каким-то цинизмом спешили отнять у них все имущество. Ценные вещи и крупные суммы денег были конфискованы; из конюшен воеводы были выведены кони; тонкие вина, хранившиеся в погребах Мнишека, были расхищены бессовестными грабителями. Алчность бояр не смущалась трауром молодой царицы. У Марины были отобраны не только подарки Дмитрия, но и те драгоценности, которые принадлежали ей раньше. Покидая дворец, приютивший ее на столь короткое время, злополучная супруга Дмитрия оставляла в чужих руках все свое богатство: еле-еле, из жалости, ей позволили взять несколько рубашек. Уступая энергичным требованиям Марины, бояре разрешили ей перебраться к отцу. Первая фраза, произнесенная ею при свидании с Мнишеком, прозвучала, как смех сквозь слезы… «Я хотела бы, — заявила Марина, — чтобы мне лучше отдали моего негритенка, чем все мои драгоценности, а ведь у меня их было так много!» Удары судьбы еще не сломили Марину: в ней было слишком много юности; она была полна жизни… Беспечная полячка с отчаянной смелостью бросала свой вызов будущему. И будущее подняло перчатку.

Рассказывают, будто, невзирая на катастрофу, Мнишек во что бы то ни стало хотел соблюдать у себя этикет, приличествующий сану царицы Марины; поэтому он окружил свою дочь атмосферой самого почтительного внимания. В основе этой комедии скрывался весьма определенный и важный расчет: сандомирскому воеводе нужно было так или иначе поддержать на голове Марины пошатнувшуюся корону. Подобно утопающему, который цепляется за соломинку, Мнишек пытался воспользоваться присягой, принесенной Марине; опираясь на эти клятвы, он надеялся обеспечить за дочерью власть правительницы. Те внешние знаки почтения, которыми он окружал молодую царицу, должны были подготовить почву для такого исхода. Одновременно с этим, если верить Сигизмунду, Мнишек предпринимал и более активные шаги в том же направлении, сносясь с боярами. Однако мечты его скоро были разбиты. В Москве и слышать не хотели о передаче власти женщине. Совсем уже странное впечатление производит версия, сообщаемая архиепископом Арсением. По его словам, предполагалось обойти возникшие затруднения при помощи чисто политического брака. Точнее говоря, явилась мысль о женитьбе Василия Шуйского на вдове Дмитрия. Правда, вновь избранный царь нарушил вынужденный обет безбрачия, принятый им на себя еще при Годунове. Однако в супруги себе он избрал свою соотечественницу. Очевидно, поляков не жаловали в России. Скоро Мнишеку пришлось убедиться в этом еще нагляднее.

Сандомирский воевода был подвергнут особому допросу. Бояре хотели выведать все досконально. Они желали знать, какими мотивами руководствовался Мнишек, поддерживая Дмитрия, и каковы, вообще, были его отношения к самозванцу. Казалось, трудно было удачнее выбрать момент для действительного раскрытия истины. Мнишек был в плену; он не знал, что его ожидает; он видел только, что его обвиняют в пособничестве Дмитрию… Чем можно было сразить врагов? Для этого нужно было бы только доказать, что убитый царь был подлинным сыном Ивана IV. О, конечно, Мнишек очень хотел бы сделать это! Ведь дело шло о его чести и безопасности; ведь все будущее Марины зависело от его показания. И что же? Он категорически утверждает, что Дмитрий не был обманщиком; однако аргументация его поражает своей слабостью. Совершенно ясно, что свои сведения о погибшем царе он почерпнул из того же источника, что и Вишневецкий; говоря иначе, он просто поверил Дмитрию на слово. Каковы его свидетели со стороны поляков? Все те же — ливонец, подосланный Сапегой, и пленник из Пскова; никаких новых данных он не добыл. И, однако, против бояр у Мнишека имелись кое-какие козыри. «Я хотел, — говорил он, — только одного: торжества истины и справедливости. Но я ни за что не переступил бы русской границы, если бы сами московские люди не призвали к себе Дмитрия. Ведь они сами взялись за оружие во имя его дела и провели всю кампанию…» В заключение, по примеру послов, он разражался укоризнами против бояр: «Зачем вы венчали его на царство? Зачем вы присягали ему?» Конечно, бояре совсем не были расположены отвечать на столь неудобные вопросы. Они отделывались ссылками на Гришку Отрепьева. При этом нравственные соображения так мало принимались в расчет, что на явных лжесвидетелей, как Нагие, готовы были опереться, как на достаточный авторитет; эти почтенные братья служили своего рода высшей моральной инстанцией!..

Пока шли все эти бесплодные переговоры, воевода с дочерью оставались под неусыпным надзором бояр. 25 июня их перевели на жительство в бывший дом Афанасия Власьева; сам владелец подвергся опале и был сослан далеко от Москвы. В своем новом жилище отец с дочерью пробыли недолго. В конце августа всем полякам, за исключением послов, было приказано выехать из Москвы. Воевода с дочерью и ближайшими родственниками высланы были в Ярославль; с ними вместе отправились туда и бернардинцы, в числе которых был и отец Анзерин. Это было настоящим изгнанием, со всеми его лишениями и бедствиями; впереди же не было, по-видимому, никаких надежд. Подобная перемена в судьбе поляков была вызвана угрозой политических осложнений.

Напрасно объясняли бояре появление и торжество Дмитрия одними только польскими интригами. Вскоре действительность ясно обнаружила несостоятельность такого суждения. Все зло коренилось во внутренних условиях русской жизни, от которых страдали все классы населения. Что касается иноземного вмешательства, то оно было вызвано именно общегосударственной смутой. Это было несомненно для всякого, кто наблюдал все усиливавшуюся на Руси разруху.

Не успело государство оправиться от удара, испытанного 27 мая; не смолкли еще церковные проклятия против Гришки Отрепьева, как Русь поражена была новой вестью. Царь Дмитрий не убит. Он жив и здоров и собирается вернуться в Москву… При таких условиях, раз Дмитрий продолжал существовать, вопрос о его происхождении вновь стал предметом усиленного внимания. Что же было известно обо всем этом? 12 августа 1606 года усердный корреспондент Поссевина отец Босгравен в одном и том же письме сообщал ему и об убийстве Дмитрия, и о его воскресении. Последний слух только начинал распространяться. По словам Босгравена, русские люди относились к этим толкам с явным недоверием. Что касается поляков, то они разделились на два лагеря. Одни были такими же скептиками, как и русские. Другие, напротив, утверждали, что Дмитрий был своевременно предупрежден о заговоре и успел спастись, пользуясь темнотой ночи; погиб же кто-то другой, кого убийцы приняли за царя. Поэтому будто бы так и старались они уничтожить останки убитого; конечно, сожжение его трупа лучше всего отвечало их целям, ибо после этого никакая проверка личности погибшего была уже невозможна. Босгравен кончает письмо следующими словами: «Только что прибыли двое иезуитов из Вильно; они самым решительным образом утверждают, что убит был не кто иной, как Дмитрий. Таким образом, на этот счет не может быть уже никаких сомнений».

К сожалению, не все были так добросовестны и требовательны, как отец Босгравен. Особенно легко поддавались соблазну чудесной легенды люди маленькие, со слаборазвитым критическим смыслом. Живой пример подобного увлечения мы находим в лице одного итальянского купца, Франческо Таламио. Вернувшись с ярмарки из Галиции, он привез своим обычным покупателям свежий товар и последние новости.

История Дмитрия фигурировала у него на первом плане. По словам Таламио, русский царь живет здрав и невредим в Самборе, в монастыре бернардинцев. Тут его заботливо скрывают и охраняют. О приключениях Дмитрия рассказывают следующее: шли каких-то трое неизвестных. К одному из них спутники относились с чрезвычайным почтением. Вдруг подъезжает экипаж. Таинственный незнакомец сел в него и уже не выходил. Затем этот экипаж видели в Самборе. Его сопровождали двое всадников. После этого путешественники как в воду канули. Но в замке все сразу преобразилось. До того времени воевода Мнишек был погружен в печаль. Теперь он не плачет больше, и на лице его играет улыбка. Одна из служанок замка разболтала тайну на базаре: оказалось, что причиной радости воеводы является возвращение Дмитрия в Самбор. Таламио уверял, будто на его глазах один заклятый враг царя, мечтавший видеть его на виселице, вынужден был признать, что Дмитрий ускользнул от смерти. Что касается сторонников рокоша, то они открыто говорили об этом. Все это убедило простодушного итальянца, что московский царь действительно жив. Разумеется, нашлись еще более наивные люди, которые охотно слушали его и верили басням.