— Я всегда знала, что мама погибла, — с той самой минуты, как корабль пошел ко дну. А о папе я узнала только сейчас. Им сообщили из Красного Креста в Сингапуре. Он умер в заключении, в Чанги.

— Да, я знаю. До сих пор не могу в это поверить. Я стараюсь просто не думать об этом.

— В Асулу женщины тоже умирали, но у них были подруги.

— Думаю, у папы тоже были друзья.

— Да. — Она посмотрела на Джудит. — Мы будем жить вместе? Ты и я?

— Да. Вместе. Больше никаких разлук.

— Где мы будем жить?

— В Корнуолле, в моем доме.

— Когда мы туда поедем?

— Я не знаю, Джесс. Пока не знаю. Но мы что-нибудь придумаем. Дядя Боб поможет. — Она взглянула на свои часики. — Половина седьмого. В это время мы обычно принимаем душ и переодеваемся, а потом идем на веранду — немного посидеть, поговорить. Затем — ужин. Сегодня ужинаем пораньше — по случаю твоего прибытия. Мы подумали, что ты, наверно, устала и тебе нужно хорошенько отоспаться.

— За столом будем только мы трое — мы с тобой и дядя Боб?

— Нет, с нами еще будет Дэвид Битти. Они с Бобом делят дом на двоих. Милейший человек.

— Мама в Сингапуре всегда одевалась к ужину в особое платье.

— Мы, как правило, тоже переодеваемся, не ради шика, а чтобы нежарко было и удобно.

— У меня нет одежды — только та, что на мне.

— Я одолжу тебе что-нибудь из моей. Тебе должно подойти — ты ростом почти с меня. Шорты и какую-нибудь нарядную рубашку. Еще у меня есть сандалии, красные с золотом, тоже будешь их носить.

Джесс выставила ноги и с отвращением посмотрела на свои сандалии.

— Эти просто ужасны. Ничего другого они не смогли найти. Уже не помню, сколько времени я не носила туфли.

— Завтра мы возьмем у Боба машину и поедем за покупками. Купим тебе полный гардероб. Включая теплые вещи для Англии. Толстый пуловер, плащ, обувь и теплые носки.

— Разве все это можно купить здесь? В Сингапуре никто не носил теплой одежды.

— В горах, где выращивают чай, сыро и холодно, не так, как здесь… Ну, чем ты теперь хочешь заняться? Примешь душ?

— Я бы хотела посмотреть сад.

— Может быть, лучше сначала примешь душ и переоденешься? Ты сразу почувствуешь себя другим человеком. В ванной есть все, что нужно. А потом мы подберем тебе что-нибудь из одежды, и ты сможешь пойти разыскать Боба или обследовать сад, пока не стемнело.

— У меня есть зубная щетка.

Джесс потянулась за своим рюкзаком и, расстегнув ремешки, извлекла из его глубин зубную щетку, кусочек мыла, расческу и еще что-то, завернутое в полинялую тряпицу. Когда она ее осторожно размотала, там оказалась сделанная из бамбука дудочка вроде блок-флейты.

— Что это?

— Это мне подарил один мальчик в лагере. Он ее сам сделал. На ней можно играть любые мелодии. Однажды Рут и одна из голландок устроили настоящий концерт.

Она положила дудку на кровать возле себя и опять полезла в рюкзак.

— А что случилось с Голли?

— Он утонул вместе с кораблем, — бесстрастным тоном сообщила Джесс.

Она достала из рюкзака пачку сложенных пополам листков линованной бумаги, вырванных из блокнота для черновых записей, и протянула ее Джудит.

— Это тебе. От Рут.

Джудит взяла листки.

— Кажется, длиннющее письмо. Я оставлю его на потом. Она положила письмо на туалетный столик и прижала массивным граненым флаконом духов «L’Heure Bleu».

Затем она показала Джесс, как пользоваться душем, и оставила ее одну в ванной. Через какое-то время девочка вышла — в одном только полотенце для лица, запахнутом на талии. Ее мокрые волосы стояли торчком, словно иглы дикобраза, и она была такая худенькая, что можно было пересчитать все ребра. Но ее детские груди уже начали набухать, словно молодые почки, и пахло от нее теперь не дезинфицирующим средством, а пеларгониевым мылом.

Какое-то время ушло на выбор одежды; в конце концов они остановились на белых теннисных шортах и голубой шелковой рубашке. Застегнув ее и закатав рукава выше острых локтей, Джесс взяла свою расческу и привела в порядок мокрые волосы.

— Совсем другое дело. Ну как, хорошо?

— Да. Я уже забыла, что такое шелк. У мамы были шелковые платья… Где дядя Боб?

— Скорее всего, на веранде.

— Пойду разыщу его.

— Давай.

Хорошо было остаться на минутку наедине с собой. Джудит была счастлива, измотана переживаниями, но голову не потеряла. Важно было и дальше сохранить это равновесие и ясность мысли, чтобы заново выстроить взаимоотношения с Джесс — выстроить практически с нуля. Что касается Джесс, то с ее стороны бурный всплеск змоций в момент их встречи в Ратмалане был спровоцирован не столько любовью к старшей сестре, которую она едва помнила, сколько простым облегчением от того, что ее не забыли и не бросили на произвол судьбы. Десять лет разлуки — слишком долгий срок для любви, и слишком много всего произошло за это время с Джесс. Но все наладится, надо только быть терпеливой и деликатной, не навязываться, обращаться с Джесс как с равной. Как со взрослым человеком. Она вернулась. Вернулась, судя по всему, здоровая, уравновешенная, не надломленная. Это исходная точка. Отсюда и предстоит двигаться дальше.

Несколько минут спустя Джудит поднялась, скинула одежду, приняла душ и переоделась в тонкие брюки и блузку с короткими рукавами. Подкрасила губы, взяла флакон «L’Heure Bleu», приложила пробку к ямочке внизу шеи и к вискам. Потом поставила духи на место и взяла в руки желтые листки письма молодой австралийки.

«Джакарта.

14 сентября 1945 г.

Здравствуйте, Джудит.

Меня зовут Рут Малани. Мне двадцать пять лет. Я из Австралии.

В 1941 году я закончила курсы медсестер в Сиднее и отправилась в Сингапур погостить у друзей моих родителей.

Когда японцы вторглись в Малайю, отец телеграфировал мне, чтобы я немедленно возвращалась домой. Мне удалось достать место на «Радже Саравака». Эта старая посудина была донельзя набита беженцами.

В Яванском море нас подорвали торпедой, это случилось на седьмой день пути, часов в пять вечера. За минуту до этого мать Джесс отлучилась, попросив меня присмотреть за девочкой.

Судно затонуло очень быстро. Была отчаянная паника и много крику. Я схватила Джесс и единственный спасательный жилет, и мы прыгнули за борт. Я крепко держала девочку, а затем подошла спасательная шлюпка, и нам удалось влезть в нее. Но мы были последними — шлюпка и так была переполнена, и когда к нам пытались забраться другие, мы вынуждены были их отпихивать или бить веслами.

Слишком мало было шлюпок, спасательных плотов и жилетов. У нас в шлюпке не было ни воды, ни аварийного запаса пищи, только у меня и еще одной женщины оказалось по бутылке воды. Среди нас были китайцы, малайцы и один из матросов-индийцев. Четверо детей и одна пожилая женщина умерли в первую же ночь.

Нас носило по волнам ночь, следующий день и еще одну ночь. Затем, утром, нас заметили с индонезийского рыболовного судна и взяли на буксир. Рыбаки доставили нас на Яву, в свое селение у моря, Я намеревалась отправиться в Джакарту и попытаться сесть на какой-нибудь корабль, идущий в Австралию, но Джесс заболела. Она поранила ногу, и возникло заражение. Она лежала в лихорадке, организм ее был сильно обезвожен.

Остальные ушли, а мы вдвоем остались в селении с рыбаками. Я думала, что Джесс умрет, но она оказалась крепкой девочкой — ей удалось выкарабкаться. К тому времени, как она поправилась и мы могли сняться с места, в небе стали появляться японские самолеты. Наконец мы отправились в Джакарту; нас подвезли на телеге, а последние пятнадцать миль мы прошли пешком. Но японцы уже были в городе. Нас схватили и привезли в лагерь в Бандунге, где было много голландских женщин и детей.

Потом мы сменили еще три лагеря. Последний — в Асулу — был худшим из всех. Это был трудовой лагерь, и всех взрослых женщин заставляли работать на рисовых полях, а также чистить канализацию и отхожие места. Джесс была еще маленькая, поэтому ее на работу не гоняли. Мы никогда не бывали сыты, а иногда по-настоящему голодали. Одно из наказаний заключалось в том, что всех морили голодом по двое суток.