— Нанчерроу. — Во рту у нее почему-то пересохло. Она кашлянула и повторила: — Нанчерроу.

В трубке что-то щелкнуло, потом загудело.

— Алло! — Она уже начинала отчаиваться.

— Кто это? — произнес мужской голос, далекий, невнятный.

— Лавди.

— Лавди, это я. Гас.

Ноги у нее в буквальном смысле слова стали ватными. Не в состоянии на них держаться, она осела на пол, захватив аппарат с собой.

— Гас…

— Ты меня слышишь? Слышимость отвратительная. Я могу говорить буквально пару секунд.

— Ты где?

— В госпитале.

— Где?

— В Саутгемптоне. У меня все в порядке. Завтра меня повезут домой. Я пытался позвонить раньше, но тут всем надо и с телефонами трудно.

— Но… что… что произошло? Ты серьезно ранен?

— Только в ногу. Я в порядке. На костылях, но в порядке.

— Я знала, что ты жив. Я почувствовала вдруг…

— У меня нет больше времени. Я только хотел сказать тебе. Я напишу.

— Да, пожалуйста, я напишу тоже. Какой у тебя адрес? Но он не успел сказать — связь оборвалась.

— Гас, Гас! — Она подергала рычажок-переключатель и попробовала снова: — Гас! — Но все было без толку.

Лавди потянулась к столу и поставила аппарат на место. Все еще сидя на толстом турецком ковре, она прислонилась головой к прохладному темному полированному дереву отцовского письменного стола и закрыла глаза, стараясь удержать слезы, но они все равно лились ручьем, совершенно беззвучно, по ее щекам. Она произнесла вслух: «Спасибо», хотя точно не знала, кого благодарит. А потом: «Я знала, что ты жив. Знала, что ты дашь о себе знать». На сей раз она говорила с Гасом.

Через несколько минут она выпрямилась, вытащила из-под брюк рубашку, ее краем утерла лицо и высморкалась. Затем поднялась на ноги и вышла из комнаты, громко зовя свою мать; полетела вверх по лестнице, будто на крыльях, и, наскочив на Мэри, бросилась ей на шею, исступленно, взахлеб делясь с нею своей невероятной радостью.

Не тратя своей вновь обретенной энергии понапрасну, Бидди очистила от хлама вторую комнату мансарды в Дауэр-Хаусе. Из всего имущества пощадили только два сундука, содержимое которых было слишком личным, чтобы Джудит могла с легким сердцем взять на себя ответственность за их уничтожение.

Один был набит пачками старых писем, перевязанных выцветшими шелковыми ленточками, программами танцевальных вечеров, нотами, фотографиями; была тут истрепанная книга посетителей в кожаном переплете, датированная 1898-м годом. Второй сундук содержал в себе целую коллекцию аксессуаров к пышным туалетам викторианской эпохи. Длинные белые перчатки с крошечными перламутровыми пуговками, страусовые перья, поблекшие букеты искусственных гардений, вышитые бисером кошельки, диадемы из стразов. Жаль было выкидывать эти вещицы, такие сентиментальные, такие прелестные. Диана Кэри-Льюис обещала, что когда-нибудь приедет в Дауэр-Хаус и разберет все эти реликвии. А пока сундуки были выставлены на лестничной площадке; Джудит накрыла их старыми занавесками, и в таком виде им, вероятно, суждено было преспокойно стоять еще долгие годы.

Все остальное признали либо ненужным, либо ветхим (даже рамы для картин оказались изъедены червем), с трудом стащили вниз и свалили рядом с мусорными ящиками до следующего приезда мусорного грузовика в надежде, что за полкроны мусорщик увезет всю эту рухлядь прочь.

Итак, мансарда освободилась. Стоя бок о бок и обводя ее взглядом, Джудит и Филлис обсуждали, как теперь ее использовать. Анна копалась старой оловянной ложкой в газоне; Мораг изо всех сил старалась помочь ей в этом полезном деле. Филлис время от времени подходила к окну и поглядывала вниз, желая убедиться, что с ребенком все в порядке.

Бидди была на кухне. В замызганной, захватанной жирными пальцами поваренной книге Изобель она нашла рецепт сладкой настойки на цветках бузины. Бузина как раз цвела, ее кремовые, с тонким ароматом цветы осыпали живые изгороди, и Бидди горела энтузиазмом. Стряпать она терпеть не могла, но приготовление настойки за готовку не считала. Готовка — это всякие там рагу, жаркое из баранины, пироги с вареньем и торты; браться за что-либо подобное у нее никогда и в мыслях не было. А вот приготовление чудесных напитков — это было по ее части, тем более что ничего не нужно было покупать — все, что требовалось, росло на придорожных кустах.

— Я думаю, надо сделать тут спальню для гостей, — говорила Филлис. — Одну сейчас занимает миссис Сомервиль, а если еще кто-нибудь захочет приехать погостить?

Джудит не соглашалась.

— Это будет пустая трата места. На мой взгляд, нам нужно устроить здесь детскую для Анны. Можно поставить кровать, несколько полок под ее книжки и еще, может быть, старый диван. Диваны всегда придают уютный вид. И ей будет где играть, пусть себе устраивает тут кавардак в дождливые дни.

— Но Джудит! — спорила Филлис, — У нас и так есть большая спальня. Это же твой дом, а не мой. Мы не можем занять у тебя всю жилую площадь…

— Хорошо, а как быть, если Сирилу дадут отпуск? Он захочет побыть с тобой и с Анной. И тоже приедет сюда. Если, конечно, он не предпочтет пожить у родителей.

— Нет, уж этого он точно не захочет.

— Не можете же вы спать все вместе, в одной комнате. Это будет не совсем прилично. Анна уже не грудной младенец.

Филлис немного смутилась.

— Раньше спали, и ничего.

— Слушай, я не хочу, чтобы в моем доме вы жили в тесноте, как «раньше». В этом нет необходимости. В общем, решено. Эта комната достается Анне. Пора ей привыкать спать одной. Кровать ей мы поставим настоящую, взрослую, так что если кто-нибудь приедет в гости с ночевкой, мы Анну на время выселим, и гостя положим на ее кровати. Как ты находишь такой компромисс? Пол застелем ковром…

— Сойдет и линолеум.

— Линолеум холодный. Нет, нужен ковер. Я думаю, синий. — Мысленно примеривая к комнате синий ковер, Джудит огляделась. В мансарде было просторно и много воздуха, но лишь одно маленькое окошко, поэтому из-за наклонного потолка здесь казалось темновато. — Стены покрасим в белый цвет, это сделает комнату светлее. Вот только камина нет. Придется подумать над тем, как обогревать комнату зимой…

— Парафиновая печка сойдет.

— Не люблю я парафиновые печки. По-моему, они небезопасны…

— Мне нравится, как от них пахнет…

— Но Анна может ее уронить, и тогда от нас одни угольки останутся. Может быть…

Но ей не пришлось докончить — внизу хлопнула передняя дверь и послышался громкий, взволнованный крик: «Джудит!»

Лавди.

Джудит вышла с Филлис на площадку и, перегнувшись через перила, увидела бегущую вверх по лестнице Лавди. На нижней площадке та остановилась.

— Джудит, ты где? — Тут, наверху!

Лавди снова бросилась бегом по лестнице, и через секунду уже была на последнем пролете. Ее лицо раскраснелось от жары и бега, кудряшки подпрыгивали, широко раскрытые фиалковые глаза горели самозабвенным восторгом. На полдороге она уже выплескивала им:

— Вы не поверите! Только что звонил Гас!.. — Она задыхалась, как будто бежала сюда от самого Нанчерроу. — …Звонил полчаса назад. Из Саутгемптона. Из больницы. Он ранен. На костылях. Но жив…

Ковры, линолеум, обогреватели — все моментально забылось. Джудит издала торжествующий вопль и протянула руки навстречу подруге. Они сжимали друг друга в объятиях, целовались и в обнимку пританцовывали на лестничной площадке, словно дети. Лавди была все еще в своих грязных старых вельветовых штанах, с незаправленной рубашкой, и от нее разило коровником, но все это не имело значения, ничто не имело значения, кроме того, что Гас жив, что ему не грозит никакая опасность.

Наконец они перестали кружиться, и Лавди плюхнулась на верхнюю ступеньку.

— Я так запыхалась, отдышаться не могу. Домчалась до Роузмаллиона на велосипеде, оставила его у церковного кладбища и, хотите — верьте, хотите — нет, к вам на холм всю дорогу бежала бегом. Не могла дождаться, так хотела вам сообщить.

— Ты могла бы позвонить.