– Конечно, имеется! – вскричал Лебедев. – У него две трубы. Одна печная, а другая лабораторная.

– Так это ж дом-с-трубой! Так бы и сказали. – Извозчик облегченно фыркнул, не хуже коня. – Это ж в конец Гатчинской дороги надо.

– А я что говорил! – заявил Аполлон Григорьевич радостно. – Ничего не знают, а в извозчики лезут.

– Два двугривенных стоит.

– Грабеж, честное слово! – сказал Лебедев и полез в пролетку. – А вы чего, коллега, ждете? Может, вам особое приглашение подать?

– Наслаждаюсь вашим общением с народом, – ответил Ванзаров, устраиваясь рядом. – С актрисами и трупами у вас выходит куда веселей.

Лебедев сделал вид, что не расслышал, упорно молчал всю дорогу и только обнимал походный чемоданчик, пока пролетка не остановилась у покосившегося заборчика. Дом учителя в отставке казался таким старым и ветхим, что жить в нем мог только увлеченный наукой человек, которому дела нет до бытовых мелочей. Краска давно облезла, крыша нависала так подозрительно, словно намеревались съехать на голову гостям, а во дворе царила никем не сдерживаемая свалка. Покосившиеся окна были распахнуты во всю ширь, но комнаты скрывали от любопытных глаз ярко-бурые шторы. Сквозь них пробивался свет и неразличимые звуки.

Взбежав по ступенькам крылечка, Лебедев со всей силы дернул шнурок колокольчика. Дверь распахнулась, как будто хозяин ждал поблизости. На пороге показался господин, ростом не уступавший Лебедеву, в домашнем халате, заношенном до дыр. Щеки его цвели раскаленным цветком. Гребенка давно не касалась волос, а в глазах стояли слезы, из-за чего он щурился. Можно было не сомневаться, кто предстал во всей красе.

Федоров вскинул руку, точно памятник римскому императору, и громогласно выразил переполнявшую его радость.

– Господин Лебедев! – вскричал он. – Сегодня лучший день в моей жизни. Вы тоже приехали! И сынка захватили! Я так рад, так счастлив!

Аромат, источаемый хозяином вечеринки, указывал, что градус радости поднят значительно. Федоров схватил дорого гостя в объятия и принялся тискать и мотать из стороны в сторону, как куклу. Что удалось бы далеко не всякому.

Аполлон Григорьевич вырвался с некоторым усилием и несколько придушенным. Оправив пиджак и сбившийся галстук, он представил Ванзарова близким другом и коллегой. Что для первого впечатления было достаточно.

Иван Федорович схватил Ванзарова за обе руки, словно собирался вальсировать, сжал их мертвой хваткой и заглянул в глаза, как настоящий педагог: проникновенно и глубоко. Словно хотел проникнуть в бездонные пропасти его души. Такой фамильярности Ванзаров не выносил, но взгляда не отвел, только с некоторым усилием выдернул кисти рук. Силищей учитель обладал неимоверной.

– Служите, юноша? – со слезой в голосе спросил Федоров.

– Служу, – признался Ванзаров.

– Служите честно! России нужны бескорыстные и честные сыны.

Возразить было нечего. Ванзаров только вежливо поклонился.

– Где получали образование? – строго спросили у него.

– Петербургский университет, классическое отделение, занимался Сократом. Пока не надоело.

– Похвально, юноша! – Федоров вытер хлюпавший нос рукавом. – Хоть любое образование без основ, что закладывает наша Николаевская гимназия, пустая трата времени. Жалко, из вас мог бы получиться неплохой гимназист.

– В следующий раз – обязательно, – сказал Ванзаров.

Иван Федорович хлопнул себя по лбу, словно мысли вот-вот могли вырваться наружу.

– Так что же мы стоим! Милости прошу, друзья мои!

В гостиной старого дома было тесно и душно. В каждом углу, где можно было пристроиться, кто-то стоял или сидел. Вошедших встретило дружное молчание, в котором ощущался напряженный интерес, далеко не дружелюбный. На лицах не мелькнуло приветливой улыбки, никто не кивнул и даже не изменил позы. Как будто незваные гости посмели нарушить тихое семейное торжество и лучше бы им поскорее уйти восвояси. Нечего посторонним тут делать, и совать нос в чужие дела не следует. Напряжение было ощутимо почти физически.

Федоров ничего не замечал. Обняв за плечо Лебедева, чего не рискнул бы и Директор департамента полиции, он представил своего старинного друга и великого ученого, мнением которого дорожил больше всего на свете. Последовал такой поток комплиментов разуму и учености, что Аполлон Григорьевич откровенно смутился и нервно жал ручку чемоданчика. Из славословий выходило, что в российской науке нет бо́льших светил, чем Федоров и Лебедев, и светят они, точно две звезды. Вот только в какой именно науке сияет их свет, не уточнилось.

Когда же настал черед Ванзарова, про него было сказано, что этот талантливый юноша, ассистент великого Лебедева, подает некоторые надежды, но чего ждать от человека, не закончившего Николаевскую гимназию!.. Ванзаров не стал спорить, а только поклонился всем сразу.

Между тем Иван Федорович метнулся к столу, на котором возвышался графин среди объедков, и одним махом осушил приличную рюмку. Отерев губы, он заявил, что обязан представить своему другу своих любимых учеников.

– С гордостью хочу познакомить вас, Аполлон Григорьевич, с лучшими людьми, которых воспитала наша гимназия и ваш покорный слуга. Они – соль земли! Они – светлое будущее России, ее хребет и опора! Помяните мое слово – скоро их имена прогремят на всю Европу, на весь мир!

Судя по немой мольбе во взгляде, великий криминалист и сам был не рад, что принял приглашение. Давно не приходилось ему краснеть от такого безысходного стыда. Ванзаров остался глух и равнодушен. Он не скучал. Происходящее сильно занимало его.

С не меньшим жаром Федоров начал церемонию знакомства. Первым под руку попался господин Марков, несколько упитанный господин, который был представлен чиновником Царскосельского дворцового управления с «редким умом с нечеловеческой проницательностью». Марков вяло кивнул и отвернулся. За ним последовал «милейший и остроумный» Павел Спериндиевич Таккеля, который уже принял учительскую вахту и ныне преподает в гимназии французский язык. Рядом с ним оказался армейский ротмистр, которого Федоров рекомендовал «своим дорогим учеником, дельным и решительным» господином Еговицыным, заявив, что он еще всей армией покомандует.

– А теперь хочу познакомить вас с нашей обворожительной дамой, Оленькой Нольде! – сказал Федоров, подталкивая Лебедева к барышне, забившейся в угол. – И хоть она нашу гимназию не заканчивала, по понятным причинам, но по заслугам причислена к нашему кружку. Уже преподает в женской Мариинской гимназии. А это, доложу я вам, ой как не мало!

Нольде руки для поцелуя не протянула, а блеснула стеклами очков несколько вызывающе. На этом Федоров истощился и уже посматривал на стол.

– Что же не со всеми познакомили? – спросил Лебедев, указывая на человека неопределенного возраста, державшегося за дверным проемом. Ему можно было дать и сорок и двадцать. Нечто среднее между постаревшим мальчиком и моложавым старцем.

– Это помощник мой, Сережа Нарышкин, вы с ним в прошлый раз знакомились, – нетерпеливо сказал Федоров. Ему срочно требовалось возместить потраченное красноречие. Что он проделал с помощью графинчика и рюмки. Обретя нужное равновесие, Иван Федорович занял главенствующее место в гостиной.

– Итак, друзья мои и любимые ученики! – провозгласил он. – Прошу считать наш традиционный сбор открытым! Вслед за поэтом хочу повторить: все те же мы, нам целый мир чужбина, отечество нам – Николаевская гимназия! Ура! Виват! Салют!

Раздалось нестройное мычание дорогих учеников. Такие пустяки Федорова не смущали. Он продолжил патетическую речь:

– Вы собрались к своему любимому учителю, чтобы я поделился с вами плодами своих последних открытий и чтобы мы вместе…

Напряженное внимание, с которым гости начали слушать, оборвал дверной звонок. Федоров бросился столько резво, будто не был уверен в твердости ног.