Прекрасные бонбоньерки из алого атласа стоят у постели Верочки. Каждый день рысаки полицмейстера останавливаются у подъезда, и из гостиной доносятся хриплый голос и ненавистный Верочке раскатистый хохот толстого Спримона. И каждый день бледный Федя стоит под заветным окном с глазами, полными слез.
Но Верочка не подходит.
На Страстной она говеет. Мать и Аннушка возят ее в карете в церковь, ставят ее в теплом, укромном уголку за колоннами. Все службы она сидит на стуле, бледная, почти призрачная, горячо молясь одними глазами.
Часто она горько плачет, не замечая восхищения и любопытства окружающих ее чужих людей. Она не видит Феди, который, спрятавшись в толпе, следит за нею печальными глазами.
В четверг она причащается, и в первый раз на ее прозрачном лице появляется слабая улыбка… «Совсем как Сикстинская Мадонна», — говорит Лучинин Надежде Васильевне.
Невинность дочери умиляет ее до слез. Она вспоминает собственное детство и отрочество; всю грязь, которую видёла; все соблазны, которым подвергалась; вспоминает, как мало было у нее иллюзий в девушках; как быстро и бесстыдно обнажались перед нею в мастерских и в подвалах тайны жизни и любви; как горек был жизненный опыт ее за кулисами среди разнузданных актеров, легко глядевших на любовь, искавших одних наслаждений… «Только в институте можно вырастить таких голубиц невинных», — думает Надежда Васильевна. Но когда она представляет себе эту голубицу, брошенную прямо со скамьи в сутолоку жизни, ей делается страшно. Замуж выдать ее скорее! Все спасение в этом.
Верочка — в белом платье и в белых туфельках. Она сидит в гостиной с крестной матерью, когда неожиданно появляются Спримон с сыном.
Верочка дрожит и не поднимает ресниц.
Федя целует у нее руку и подает ей роскошный букет, перевязанный белой лентой.
Она погружает загоревшееся лицо в свежие, словно шелковые лепестки. На руке ее горит поцелуй. Первый поцелуй мужчины. И вся кровь ее закипает какой-то жгучей отравой. Что говорят они? Что отвечает она? Сколько времени длится это свидание?.. Она как в бреду.
Вечером она в своей комнате, на белоснежной кружевной постели. Когда она раздевалась, из белой ленты букета выпала записка на французском языке. Это стихи Ламартина, и строки, где говорится о любви, подчеркнуты красными чернилами.
Комната плывет в затуманившихся глазах Верочки. Бумажка жжет ее пальцы. Она падает лицом в подушки и рыдает страстно, сладко, что-то оплакивая, что-то приветствуя… чему-то покоряясь.
А на другой день она уже сидит за пяльцами.
По моде того времени плечи ее покрыты кружевной бертой, отделанной черной бархаткой, и концы падают вниз, прикрепленные к корсажу с острым мысом. За корсажем лежит записка Феди. Бумага колет маленькую нежную грудь. Но это приятно Верочке. Сердце ее трепещет в ожидании заветного часа.
Вот стройная фигура офицера показывается в переулке. Губы Верочки дрожат. Глаза ее встречают робкий любящий взгляд. Она кивает головкой в ответ на поклон и склоняется еще ниже над пяльцами.
Отдает ли она себе отчет в том, что делает и что совершается вокруг нее? Навряд ли… Она живет опять в грезах, плывя по течению, уже бессильная протестовать и бороться с жизнью, оскорбляющей ее на каждом шагу. Она изредка только отмечает, как страстны ласки и слезы ее матери; как наглы взгляды и шепот прислуги; как фамильярны интонации отца Спримона. Она живет в мире мечты, так грубо нарушенной неосторожным словом матери, но вновь созданной запиской с французскими стихами, которую она бережет и прячет, как амулет.
В первое воскресенье после Пасхи к завтраку подъезжает коляска.
«Жених… жених…» — слышит Верочка взволнованный шепот. Тогда только она оглядывается и видит торжественное лицо матери, ее светлое муар-антиковое платье, сиреневые ленты на лучшей наколке полковницы Карповой и ее знакомое, праздничное платье по-де-суа. Она видит роскошь сервированного стола и… шампанское в серебряной чаше, набитой льдом… Разряженная прислуга прильнула к окнам.
Входит Федя, прячась за грузную фигуру Отца, и робко подает ей букет. На этот раз розовый. Нервные ищущие пальцы Верочки чувствуют хруст бумаги под шелковой лентой. И страх ее проходит мгновенно. Она улыбается Феде бесстрастной улыбкой Мадонны и беспрекословно садится с ним рядом за стол.
Они почти не говорят, робея, и боясь взглянуть друг на друга. Их руки случайно встречаются, и Верочка чувствует трепет. И опять пугается своего волнения. Слезы дрожат в ее загоревшихся глазах. Хорошо, что никто не заметил… Все болтают, смеются. Даже слишком много смеются, как-то истерично… неестественно…
Вдруг хлопает пробка. Верочка ахнула… Шампанское наполняет бокалы, которыми Поля и Аннушка обносят господ.
— За здоровье жениха и невесты! Ура-а-а! — гремит Спримон и тянется к Верочке, налегая на стол своим большим, затянутым в корсет животом.
У Верочки темнеет в глазах. Еще секунда, и она упала бы… Но Федя подхватывает ее и держит у своей груди, сам дрожа от страха. Во взгляде Феди столько благоговения, столько робкой нежности в его улыбке, что сердце Верочки расширяется от нового сладкого чувства. Бессознательно, безвольно она опускает голову на его грудь. Так чуждо, так странно пахнет от этой суконной груди. Пуговица мундира оцарапала ей висок. Она отстраняется, дрожа. Но мягкие руки не отпускают ее.
— Горько-о-о! — грохочет хриплый голос полицмейстера.
Кто-то смеется. Кто-то хихикает и визжит… Но это все далеко-далеко… за кольцом этих рук, которые держат ее с мягкой силой; за этим кольцом, замыкающим волшебный, новый мир. Чье-то сердце бьется так громко… Чье-то дыхание шевелит волосы на ее лбу.
Вдруг нежная рука поднимает ее голову, легко отклоняет ее. И мягкие губы с надушенными усами прижимаются к ее губам. Она лишается сознания.
Она открывает глаза уже в своей комнате. Пахнет гофманскими каплями. Аннушка вспрыскивает ее водой прямо изо рта… Она отвертывается с отвращением и, дрожа от холода, закрывает руками обнаженную грудь.
«Слава Богу! Слава Богу!..» — лепечет сквозь слезы Надежда Васильевна и широко крестится.
— Мой букет, — вдруг вспоминает Верочка и садится на постель. — Где он? Где? Подайте его!
Вот он!.. Записка тут же…
— Ты выйдешь к жениху?
— Нет, мамочка, нет!.. Пожалуйста, уйдите все!.. Оставьте меня одну!.. Мне так хорошо теперь…
Надежда Васильевна целует влажный лоб дочери и выходит, вздохнув.
О, упоение!.. О блаженство!.. С трепетом Верочка развертывает письмо.
«Я буду вечно любить вас. Я буду вашим рабом. Если вы боитесь меня, я даю вам слово любить вас, как сестру, и не коснусь даже руки вашей, если вы не захотите…»
В изнеможении Верочка падает на подушки. Она плачет от счастья.
«И не коснусь даже руки вашей…» Эта фраза ни на миг не остановила ее внимания.
Что знает она о любви? О супружеских обязанностях? О рождении детей?..
Чувства Верочки спят, как и ее мозг. Она искренне верит, что без брака нельзя любить и что детей находят в капусте. Эти вопросы вообще не интересовали ее до этого дня.
Жаркое лето в степи.
Надежда Васильевна осуществила свою заветную мечту. У нее свой хутор с полным хозяйством, лошади, коровы, козы, свиньи, домашняя птица. Артистка сама кормит их. Повязанная желтым шелковым платком, смуглая, загоревшая, она похожа на испанку. Зонтика она не признает и весь день с открытой шеей и обнаженными руками бродит под южным солнцем.
Она обожает это солнце, степь, животных. Ее любимица, бедовая телушка Буренка, привыкла в известный час становиться передними ногами на подоконник и ждать свою порцию лакомства: густо посоленного черного хлеба. Она всегда нетерпеливо мычит у окна. Завидев хозяйку по дороге в степи, она мчится к ней из стада и, ласкаясь, чуть не валит ее с ног. Индейки и цесарки, как свита, провожают Надежду Васильевну по двору. А беленькая козочка всегда гуляет на террасе.
Полдня Надежда Васильевна проводит на огороде: сама полет, сама поливает. Баштаны у нее на редкость. Турецкий табак точно сад стоит, выше человеческого роста.
