— Ха!.. Ха!.. Ха!.. Да он бесподобен.
— «…А из женщин, — говорит, — только одна из двадцати обладает безукоризненными формами… Вот эти-то Богом обиженные выдумали стыд и все остальное. Одно, говорит, лицемерие… А я лицемерить не умею…» Да, конечно, он ужасный человек. Если бы вы знали, как он презирает женщин! И нельзя даже его винить. Прямо противно глядеть, как они бегают за ним, как на шею ему вешаются…
— Актрисы? — неожиданно спросил барон.
Она метнула на него сверкнувшим взглядом.
— Нет, не одни актрисы. С теми он все-таки считается, как с товарищами… А вот ваши светские дамы… Они-то уж совсем бесстыжие…
Выдав дочь замуж, Надежда Васильевна как настоящая мать все еще продолжала видеть в своей Вере девочку, которую необходимо опекать, оберегать от дурных влияний, от знакомств с циничными товарищами и разнузданными актрисами, даже от соблазнов сцены. «Нет, тебе это не стоит смотреть», — часто говорила она на вопросительный взгляд Веры, с интересом слушавшей, как Лучинин критиковал какую-нибудь пьесу.
— Зачем вы это делаете? — серьезно возмущался по уходе Веры Лучинин. — Для чего и для кого… простите за выражение… маринуете вы ее? Ведь все равно, как ни прячьте ее от жизни, ее найдет ее судьба.
— Что за нелепые пророчества! Какая судьба?
— Разлюбит барона, полюбит другого…
— Взять одного любовника… потом десятого…
— Этого я не сказал!.. Зачем вы хотите непременно окончить за меня?
Хлудов невольно улыбнулся. Он, как всегда, молчаливо сидел в своем кресле, у огня, где когда-то любил сидеть Опочинин… «Трон короля», — называл Лучинин этот уголок. Хлудов очень ценил общество Лучинина, всегда приносившего в это «гнездо» свежие новости и волнующие идеи. Несмотря на все уверения жены, он догадывался, что в прошлом что-то связывало его Надю с этим интересным человеком. Что, он не знал и часто об этом думал. Лучинин мог не быть любовником Нади, но любовников ее он, конечно, знал… Ему было открыто это темное и бурное прошлое, к которому он так мучительно ревновал жену с первого месяца их связи, после памятного разговора с Бутурлиным. Хлудову нравилась его жена, когда являлся Лучинин. Это была совсем другая Надя, не та, что с утра и до поздней ночи (или, вернее, до следующего утра) обвивала его душу и тело нерасторжимо крепким и душным кольцом страсти или же нежной, но такой же душной, нерасторжимо плотной пеленой материнской заботы, — заботы недремлющей, властной, все предвидящей, все предрешающей, не оставляющей ему ни одного свободного часа, ни одного самостоятельного шага. Он прекрасно сознавал свое рабство в этой любви, где Надежда Васильевна, рожденная для власти, подчинялась ему в страстной жажде самозабвения. С виду роли переменились: не он теперь, а она стояла перед ним на коленях. Не он, а она целовала его руки, обливая их слезами умиления. Не он, а она следила трепетно за каждым его взглядом, за каждым изменением в его лице. И она искренне сердилась, когда он теперь называл себя ее «пажем»… «Оставь этот вздор, Володя! Ты мне муж, и твоя воля для меня закон…» Она говорила это с силой и с глубоким убеждением, не чувствуя злой иронии данного положения. Ах, она верила в свои слова! А ему было грустно и горько. Где была его воля? Что значил он без нее? Он терялся перед этой яркой жаждой жизни, перед этой неиссякаемой энергией… да, он сознавал свое рабство. Но это рабство он любил.
В присутствии Лучинина перед Хлудовым вскрывалась какая-то новая сторона ее души. Это была кокетливая, грешная, соблазнительная женщина, вся заласканная, вся зацелованная, в памяти которой дремали воспоминания о чужих объятиях… Ее улыбка дразнила. Ее голос волновал. Это было мучительно и сладко. Вдруг он расслышал ее фразу:
— Ах, Боже мой! Да разве вы можете себе представить хоть одну добродетельную женщину? Хоть одну в мире?!
— Позвольте вас приветствовать! — тонко улыбнулся Лучинин, склоняясь перед вспыхнувшей артисткой, и еле уловимая ирония почудилась ей в его голосе. — Вы если не единственная, то первая. Я охотно делаю исключение и для Веры Александровны. Она не изменит мужу. Но будет ли она от этого счастливее? Разве вы не знаете, что каждое подавленное желание есть неумолимый кредитор, который рано или поздно предъявит свой вексель?
Хлудов поднял голову и пристально посмотрел на жену.
— Да-с, Надежда Васильевна… Когда я вижу молодого человека, обремененного заботой о куске хлеба для матери или сестер, забывающего о личном счастье, о том, что он юн, что жизнь не повторяется, что жизнь не ждет; когда я вижу, молодую женщину, погрязшую в мелочах семейного быта, упорно не желающую слышать гула волны, которая бьет в стены ее тесного мирка, — мне всегда становится страшно не только за них, но и за их близких… Машинист время от времени открывает клапан, чтоб не взорвало котла… А где исход для этой годами накопляющейся энергии?.. Вот вам мой вывод: чтоб сохранить семью, женщине необходимо…
— Тише!.. Замолчите, ради Бога!.. Если Вера… Это возмутительно…
— Нужна измена? — подхватил Хлудов и весь подался вперед.
— Что такое измена? Ce n’est pas le mot… Обновление… вот что нужно… О, конечно, без разрыва, без драм…
— Вы развратник, — убежденно кинула ему Надежда Васильевна.
— Старый развратник, хотели вы сказать? Да… но я знаю жизнь. И я враг ненужного горя.
— А муж, по-вашему, как должен себя чувствовать в такой… роли? — опять вмешался Хлудов.
— Ах, муж!.. Это, знаете ли, чисто quantité négligeable… Pardon, Владимир Петрович! Вы, в сущности, не муж, а… Ромео. И к вам все эти теории подходят менее всех. Муж ничего не должен знать из того, что переживает жена в его отсутствие…
— Знаете что, Антон Михайлович? Я положительно запрещу Вере вас принимать! Вы… далеко не безвредный человек…
Она так рассердилась, что большого труда стоило ее успокоить. Этот разговор произвел на нее почему-то тяжелое впечатление, хотя она так привыкла к парадоксам Лучинина.
Трагик М***ский явился с визитом неожиданно постом, по дороге в Москву. Он был тогда в расцвете сил и в разгаре славы. Сплошным триумфом были все его гастроли. Высокий, стройный, во фраке, в модном пальто нараспашку и в цилиндре — он был великолепен, барич с головы до ног.
— Ах! — восторженно сорвалось у Аннушки, отворившей ему дверь.
— Что случилось, милая? — спросил он, наклоняясь над нею и тонко улыбаясь красиво очерченными губами.
Поля мгновенно узнала его и, вспыхнув от удовольствия, отвесила низкий поклон. Он сбросил ей на руки пальто.
— Надежда Васильевна дома? Доложите… М***ский…
Неронова видела его в окно, когда подъехали его дрожки. Вера вышивала в пяльцах.
— Да никак это М***ский? Уходи, Вера!.. Спрячься сейчас! Я не хочу, чтоб он тебя видел! — испуганно крикнула Надежда Васильевна. А сама бросилась в спальню, чтоб напудриться. Лицо ее запылало.
— Что такое? — удивился Хлудов, входя за женой в спальню.
— Это М***ский приехал, мой товарищ… Пожалуйста, будь с ним любезен!
Вера подобрала работу, взяла книгу и скрылась беспрекословно.
Надежда Васильевна забыла прибавить: «Я не хочу, чтобы ты его видела!..» Скажи она так, и Вера бесстрастно покорилась бы и этому приказанию. Теперь, уступая любопытству, она глядела на актера в щелку, между дверью и портьерой, пока он целовал руки Надежды Васильевны.
Да. Она никого не видала красивее. Рост, сложение, синие глаза, высокий лоб, волнистые белокурые волосы, светские манеры, самая речь его, барственно-тягучая, с фатовскими нотками, его небрежно-насмешливое выражение — все было в нем обаятельно.
— Ах, какой прекрасный мужчина! — лепетала Аннушка, хлопоча у буфета.
— Д-да… Вот уже подлинно на погибель нашей сестре родился, — задумчиво подтвердила Пелагея.
Увидав гостя, Хлудов невольно вспомнил все, что говорила о нем жена, и не мог преодолеть своей враждебности к этому великолепному экземпляру самца-хищника. Когда Надежда Васильевна представила его: «Мой муж… Хлудов…»— глаза М***ского весело блеснули, а у Хлудова зарделось лицо. Он ни одного слова не проронил с гостем. Впрочем, его настроения никто не заметил. Надежда Васильевна с упоением слушала остроумную речь гостя и часто смеялась звонким нервным смехом. Для нее, «закисшей» в четырех стенах своего гнезда, все закулисные сплетни и интриги, все театральные события были так интересны…
