Барон растроганно пожал руку соперника.

В два часа сели за ужин. Барон ничего не пил, несмотря на шумные тосты. Охмелевший Спримон и Балдин с лицом, налившимся кровью от тугого галстука и вина, несколько раз кричали: «Горь-ко!..» Барон застенчиво оглядывался на молодую жену, конфузливо целовал алые уста. Вера покорялась, как и в церкви, когда старый священник, духовник ее, сказал ей тихо: «Поцелуйте вашего мужа!..» «Я замужем, у меня есть муж. Я баронесса Норденгейм», — ясно сознала Вера в то мгновение. И как тогда, так и теперь поцелуй барона не вызвал в ней отвращения. Она приняла его бесстрастно, но покорно, как неизбежность, как долг, данный ей судьбой.

Надежда Васильевна за ужином была рассеянна и тревожна. Она оценила то, что барон не пил, то, что Вера была так покорна. «Слава Богу!.. Бог даст, обойдется… Стерпится — слюбится», — пробегало в ее голове. То, что Хлудов незаметно ушел еще до ужина, тоже было хорошо… Последние минуты должны были принадлежать одной только Вере. Лучинина она не отпускала от себя. «Не отходите от меня, голубчик, мне жутко», — шепнула она ему за ужином. А сама глядела на обреченную дочь.

В три часа начался разъезд.

Проводив гостей, Надежда Васильевна, против обычая, задержала молодых. Она не могла уже скрыть волнения. Ушла в спальню и послала за дочерью. Вера застала мать в слезах.

— Ну… теперь прощай, моя девочка! Будь счастлива!.. Да хранит тебя Бог!

Опять Вера невольно стала на колени. Волнение матери снова заразило ее. Да… Она уже не Верочка Мосолова. Никогда уже не проснется она в этих стенах.

Мать всхлипывала, целуя ее лицо и крестя ее мелкими- мелкими крестиками.

— Будь умница, Верочка! Слушайся мужа… Боже тебя сохрани ему перечить!..

«В чем? Разве я собиралась перечить ему?» — стояло в удивленном лице Веры. А у матери глаза были почему-то круглые, словно испуганные. И Вере почему-то стало жутко. Новая жизнь, конечно… Все по-другому пойдет. Она оглянулась на рыдавшую Аннушку, которая словно хоронила ее, встретила лживую, двусмысленную улыбку Поли.

Сердце сжалось.

В передней, когда барон почтительно наклонился к руке тещи, она прижалась губами к его виску, потом зашептала плачущим голосом:

— Берегите ее! Она такая слабенькая… Она еще совсем дитя.

Барон сконфузился и не нашел ни одного слова в ответ.

Только около четырех часов барон привез к себе на квартиру молодую жену.

И в карете он не обменялся ни одним словом с Верой. Только бережно запахнул ее салоп и тихонько поискал ее ручку в огромной муфте. Но ручка дрогнула — от испуга ли, от неожиданности… Он не посмел настаивать.

Лучинин был прав. Даже новизна положения и понятное при таких обстоятельствах волнение не ослабили ничуть эстетического впечатления от его поэтически-изысканного подарка. Как разубранная невеста, вся в пышных белых, словно кружевных, кистях и гроздьях стояла в огромной кадке в углу гостиной персидская сирень. Она благоухала и ароматом своим как бы благословляла Веру.

— Как пахнет! — восторженно крикнула она и страстно поцеловала цветы. — Как это мило!.. Merci, Николай Федорович…

— Это не я, Верочка… Это Лучинин…

Они вместе нюхали сирень. Потом он нежно взял в свои руки головку жены и поцеловал ее глаза.

— Ложись спать, деточка… Устала, наверное, замучилась… Лизавета, разденьте барыню!

«Барыню?..» — чуть не переспросила Вера и гордо улыбнулась.

— Какая огромная кровать! Да я утону в ней… И сколько подушек! Зачем это?

Барон тихо засмеялся, поцеловал ручку жены и ушел в кабинет. Хотя он совсем не пил в этот вечер, но кровь била в его виски, и сердце стучало болезненно, с перебоями.

«До чего наивна!.. Ничего не понимает… Настоящая «голубица», как пели в церкви…» И вспомнилось ему несчастное лицо Надежды Васильевны, когда, прощаясь с ним в передней, она шептала:

«Берегите ее!.. Она такая слабенькая… Она еще совсем дитя…»

Он разделся, аккуратно стряхнул и повесил на спинку кресла свой мундир и брюки. Денщик стащил с него сапоги, подал ему казанские красные туфли с загнутыми вверх носками и прекрасный шелковый халат, подарок Надежды Васильевны. Закурив длинную трубку с чубуком (у барона их была целая и довольно дорогая коллекция), он отослал денщика и прилег на турецкий диван.

«Женат, — думал он. — Чудно!.. Надо все-таки сестрам написать, обидятся… Да пошлю им портрет Веры».

Он еще не докурил трубку, как его начало клонить ко сну.

Где-то скрипнула дверь. Протопотали босые пятки Лизаветы.

Он открыл глаза и прислушался.

«Разделась… Тоненькая, беленькая, ножки крохотные… Красоточка!..» Опять болезненно стукнуло сердце.

Он бережно отнес на место потухшую трубку, выколотил пепел, задул свечу, запахнул полы халата и вышел. Зубы его стучали, пока он шел через столовую и гостиную.

У двери спальни он передохнул.

Все было тихо. Он вошел на цыпочках и стыдливо. Задул свечу.

Пока глаз не привык к полусвету от лампадки, мигавшей перед большим образом Спасителя в золоченой раме, он стоял, не шевелясь, и глядел на двуспальную кровать, закрытую пышным пологом. Та, которая лежала на ней, не могла, его видеть. Но в большом зеркале он ясно различал тоненькую фигурку.

— Верочка… можно к тебе? — хрипло зашептал барон.

Ответа не было.

«Боится, бедняжка… Как зайчик спрятала ушки под куст и думает, что спаслась…»

Он быстро, ловко разделся и шагнул к кровати. Дрожь пронизывала все его большое волосатое тело. Как хорошо согреться, прижаться к этому тепленькому, прелестному созданию!

Он откинул стеганое атласное одеяло и лег на дорогие, простыни из тончайшего голландского полотна.

Вера не двигалась.

Да она, кажется, спит?..

Тогда он робко протянул руку. И тотчас отдернул ее. Вера действительно крепко спала безмятежным сном юности, плотно завернувшись в свой ватный халатик.

«Черт знает что такое!» — пробормотал барон, отодвигаясь невольно, так враждебно коснулся его тела холодный атлас халатика.

«Разбудить разве?»

Кровь била в виски, сердце как молот стучало в грудную клетку. Приподнявшись на локте, он смотрел на жену. Белый чепчик, завязанный под подбородком, прятал ее каштановые косы и придавал ей совсем детский вид. Слабо темнели брови. Четко выделялся на полотне наволочки гордый профиль. Она тихо и ровно дышала, как будто заснула в своей девичьей комнатке.

«Жалко, — подумал барон. — Пусть спит! Устала бедняжечка… А напугается-то как завтра!.. Надо мне самому пораньше встать…»

Под утро Вера вдруг проснулась от странных враждебных звуков. Ей снилось, что она стоит на лесной поляне, кутаясь в свой халатик. Но ей холодно. Ветер свистит ей в уши. А перед нею мужик с надсадой пилит бревно. Все сильнее, сильнее, все громче и громче…

Она проснулась и села. Лампадка погасла. Рядом лежал барон. Он спал, как камень, и храпел, как возчик.

Вера отшатнулась и спиной ударилась о стенку. Дальше податься было некуда… Оставалось бежать. Как он тут очутился! Зачем пришел и заснул? В этом крылась жгучая обида.

Бесшумная и гибкая, как кошка, Вера шагнула через большое тело барона, выскользнула из кровати и вне себя кинулась из спальни.

Квартира была ей незнакома, но, руководясь инстинктом самосохранения, она миновала комнаты, задела по лицу замычавшего во сне денщика, который спал на ларе, в передней, и ворвалась в темную девичью.

Лизавета вскочила, когда цепкие руки обхватили ее шею. Перепуганная, она закрестилась, собираясь закричать.

— Тише!.. Тише!.. Лизавета… Это я… я… Спрячь меня! Спрячь скорее!..

— Барышня, милая… о чем плачете?.. Господи Иисусе Христе!.. Кто вас обидел?

Сон разом соскочил с нее, когда она разглядела забившуюся в рыданиях Веру. Подоткнув под нее свое тяжелое ватное одеяло из разноцветных кусочков, стоя босая на холодном полу, она утешала:

— Привыкните, милая барыня… Муж ведь… Не чужой… Оно спервоначалу только страшно…