— Сейчас пр-рольются р-реки кр-рови!

И Аэрон догадывался, чьей.

— Зря мы разрешили Верее так часто сюда приходить, — тихо пожаловалась Анчутке Березина, заставив Аэрона навострить ушки. — От человека-то в ней одно обличье осталось.

— От ревности это, — успокаивал ее Анчутка. — Впустила в душу демонов, вот ее всю внутри и выели. Как бы еретницей[2] не стала.

— Об этом не беспокойся, я ей заговор подсказала, как от жениховой неверности избавиться. Как только начнет он ей изменять, так демоны в него поползут. Чем чаще, тем дыра будет больше.

— Парень видный, демоны его быстро сгрызут, и месяца не пройдет. Главное, чтобы Верея в Студенце сегодня искупалась.

— Так она туда и пошла уже, — засмеялась Березина.

Аэрон, который до этого сидел, боясь пошевелиться, вскочил и заорал на весь замок:

— Верея!

Карыч вцепился в него кривыми когтями, хрипя:

— Дер-ржи его! Он Вер-рее в Студенце купаться не даст!

И Древние всем скопом кинулись на бедного вампира, а рожи-то у них, рожи, а когти-то у них, когти какие! Он дико закричал, замахиваясь давешним мослом, кинулся в окно и под дикий хохот рухнул вниз в дожде осколков.

И тотчас не стало ни замка, ни волшебных деревьев, лишь болотная гниль да жуткие голубые огонечки, которые кружились в полуразрушенной косой избенке. Ноги в тумане, а над головой воронье ходит кругами. Гнилой лес ломаными ветками тянется, злое зверье за корягами хоронится, слюной капает и шипит:

— Мясо, мясо.

А воронье вторит:

— Кровь, кровь!

Аэрон зыркнул по сторонам да и припустил по тропке, припадая к земле, собакой вынюхивая след Вереи.

— Ну, невестушка, — бормочет, — найду я тебя, ужо поговорим!

Ему б рубаху сорвать, да боится, что воронье крылья порвет, ему б с тропинки свернуть, бежать напрямую, да зверье клыкастое из кустов щерится. Гонят вампира по тропе, поганками и грязью вслед кидаются, хохочут злыдни. Аэрон бодрит себя, тоже кулаки им кажет:

— Не скушаете вы ясна сокола, подавитесь, твари!

Воронье со смеху на землю падает, кароконжалы по земле катаются да еще пуще улюлюкают. А страшный царь воронов вопит во всю глотку:

— Молодец на обед! Конь на ужин!

— Какой конь?! — удивился Аэрон, глянул вниз, а и в самом деле — скачет он на богатырском коне. Шкура гнилая на нем клочьями висит, ребра желтые выпирают, друг о друга трутся, грохочут, зеленым огнем глаза горят. Скрипит конь волчьими зубами:

— Не отпущу, пока крови своей не дашь напиться! Богатырь-рь!

Тут уж Аэрон и перетрусил, крутнулся через голову, грохнулся оземь, глядь — и пропало все.

Лес как лес, деревья как деревья, луна в озере отражается, к озеру тропинка, по ней Верея спешит. Подскочил Аэрон, потирая руки, и за нареченной побежал, пока она в Студенец не окунулась. Бежит, сил не жалея, бормочет: «На одном дыханье догоню!» — а не становится Верея ближе, словно тропка проклятущая длиннее делается. Вампир уж сипит, взопрел, рубаху на груди порвал, а невестушка все так же далека, идет по тропинке, приплясывает со светляками ночными. Тут он не выдержал, распахнул крылья и быстрей стрелы к ней слетел. Ухватил за руку, только рот раскрыл с упреками, да так и задохнулся — мертвячка перед ним, и не он уже, а она его за руку держит, да так крепко, что и не вырвешься! Скалит черные зубы и скрипит:

— Вот и «женишок» мой. А запыхался-то как! — и ну к нему ластиться. Потемнело у Аэрона в глазах, попятился он:

— Попутала ты меня с кем-то, красавица.

— Как это попутала, а колечко кто мне на пальчик надевал? — и тычет ему в лицо фамильным перстнем, да не Вереиным, а его собственным, на большой палец надетым. — Хоть и жарко в нем летом, а ношу, — мило так протянула покойница, а вампир зубами скрипнул да затопотал ногами:

— Где ты, подлюка рыжая?! Шутки шутить изволишь?!

Мертвячка заплакала, пустив слезу из пустых глазниц:

— Не любишь ты меня, женишок. Вот скажу дядьке ворону, заклюет он тебя!

И снова — ночь, луна, воронье и зверье.

И началось. Сколько он потом ни тужился, так до конца все и не вспомнил. Только гоняла его Древняя нечисть по всему лесу, то в прятки играли, то в салки, а уж сколько раз он у Вереи прощенья вымаливал да заместо лошади по лесу возил, и не сосчитать! Лишь под утро еле-еле добрел до пасеки Михайло Потапыча и там, в холм травяной уткнувшись, уснул мертвым сном. Но и во сне ему еще рыжая злыдня являлась, укоризненно спрашивала:

— Будешь мне еще изменять прилюдно?

Пока не бухнулся он ей в ноги и не принялся умолять, чтобы оставила она его в покое и не мешала умирать.

Каково же было его удивление, когда проснулся он наутро в Вереиной летней резиденции, на широкой кровати, под парчовым балдахином. Свеженький как огурчик и без единого следа бурно проведенной ночи. Солнце светило в витражные окна, на которых бодались единороги, и цветные зайчики скакали по кровати. А напротив стоит злыдня рыжая с блюдом серебряным, а на блюде чарка вина и коврига медовая да яблочко наливное. Ухмыляясь, кланяется и речь говорит:

— Хорошо ли тебе спалось, жених мой любый? — А эпсы с алебардами, в золотых кафтанах, с алыми кушаками клыки скалят и рычат:

— Славу лорду Урлакскому!

— Издеваются, — пожаловался «жених» неизвестно кому. — Ишь, хари-то за лето наели!

— Да кто ж над тобой издеваться-то позволит?! — приподняла я бровки. Аэрон запустил в меня подушкой:

— Ну ты и стервь! Изжогу я заполучил, а не невесту! И кто на тебе жениться-то отважится!

Я взяла с подносика цветочек, понюхала его, закатила глазки:

— Ох, и не знаю. Девкой, наверно, так и помру!

Аэрон фыркнул, выпил вино, мы подрались подушками, и я повела его по замку, заодно и камень сновидений показала. Аэрон боязливо потыкал его пальцем и сказал:

— И этот тоже харю наел. Я же его помню! С полкулака мне был, а теперь с целый, да какая-то перетяжка посередине появилась.

Пока мы таращились на камень, от леса послышался заливистый свист Анчутки и гнусавый голос Индрика:

— Ну сколько вас ждать?! Тут мясо стынет, вино киснет, квас выдыхается!

Я схватила за руку сопротивляющегося Аэрона и под мерзкий хохоток Карыча поволокла его знакомить с Древними по новой. Так мы и пировали. Я ластилась то к Анчутке, то к Горгонии, жалуясь, какая у нас наглая и невоспитанная вновь поступившая нечисть, на что Карыч радостно каркал:

— Пер-ревоспитаем!

— Перевоспитаем, — эхом вторил ему конь Индрик, придвигаясь ко мне поближе.

— Только не как со мной, — попросил Аэрон. — Дети все ж.

— А то мы не понимаем! — тоном знатока сказал Карыч. — Все будет гор-раздо, гор-раздо стр-рашнее!!!

На том и порешили. До границы леса я доехала на Ваське, а недовольный Индрик довез Аэрона. Карыч из поднебесья каркал:

— Будет пожива, будет пожива! — А на прощание добавил, по братски похлопывая Аэрона по плечу: — Ты уж смотр-ри, Вер-рею не обижай, а то мне до Вежи долететь — р-раз плюнуть!

— Обидишь ее, как же! Да она и без родичей-то всех в страхе держала, а теперь так вообще… — безнадежно махнул рукой Аэрон.

Березина прильнула к нему всем своим нагим телом и томно поцеловала в щечку. Вампир смутился, стрельнул в мою сторону глазками, покраснел и, рявкнув:

— Да ну вас всех! — бодро зашагал в сторону Вежа.

— Анжело! Ну Анжело! — Я вертелась юлой, пытаясь заглянуть в глаза демону. — Ты же обещал! И вообще, ты до конца жизни мой должник!

— Твоей или моей? — уточнил демон, вновь возникая за левым плечом. — Если твоей, то мы можем это устроить! — Он забубнил мне в ухо: — Никогда не посягай на личные вещи наставников твоих, уважай учителя и не огорчай своим поведением…

— Ну Анжело! — последний раз проскулила я. Демон ухмыльнулся, разжал кулак, явив что-то смятое, как носовой платок, причем уже использованный.

— Что это?!

Демон тряхнул рукой, и замызганный кусок ткани превратился в струящуюся черную с красной каймой учительскую мантию.