Письмо из книготорга взбодрило её. Исчезла слабость, появилось хорошее настроение. Всем объявила, что получила приглашение от подруги, которая собирается показать её московским врачам. До самого последнего дня не сообщала даты отъезда.
Накануне вдруг почувствовала слабость. Закралось смутное предчувствие, что это последняя в её жизни поездка и что она, наверно, не вернётся. Наглоталась лекарств, отлежалась немного и всё же решила ехать. И обо всём сказала Алику. Алик нисколько не обиделся, что не он едет в Москву, он был даже очень рад за бабу Шуру и горд оттого, что, кроме него, в квартире об этой поездке никто не знал.
Непонятно, как удалось ему вырваться из-под бдительного родительского ока — возможно, сослался на какую-нибудь районную олимпиаду юных математиков. Он встретил Александру Ивановну на углу Бассейной улицы, взял её лёгкий чемоданчик и пустился в рассуждения о будущих городах — поводом послужила Москва, — о городах сферических, кольцевых, высотных, островных, летающих вокруг Земли, громко кричал, привлекая внимание прохожих. Александра Ивановна слушала его вполуха и озабоченно заглядывала в окна первых этажей, соображая, не очень ли скромно — потёртая жакетка, шляпка, туфли на низких каблуках — одета она для столицы.
На вокзал пришли за час до отхода поезда, времени было много, она завела Алика в кафе и накупила разных сортов мороженого, две бутылки фруктовой воды, курила и смотрела на Алика, лизавшего фиолетовые и розовые шарики и не перестававшего рассуждать — на этот раз о будущем транспорта. Припухшие глаза Александры Ивановны подозрительно мигали, она прикладывала к носу платочек и хрипло кашляла, прочищая горло. Она с болью расставания смотрела на этого неумолкающего человечка, который, сам того не ведая, сделал счастливыми последние её дни. Грусть, с какой она смотрела на него, горчила предчувствием, что она уже не вернётся и больше не увидит его. И тогда она подумала вдруг, что он, наверно, будет счастлив и без неё, и успокоилась. И мир, в котором она жила, стал удаляться от неё, она знала, что останется сейчас одна, и ей вдруг стало хорошо, потому что уже тогда, когда вызывали ночью неотложку, уже тогда она рассчиталась с жизнью и жила теперь сверх положенного срока, и сейчас поняла, что это состояние снова придёт к ней и уже не уйдёт. Но оно ещё не пришло, и пока её что-то связывало с жизнью — мальчик, этот философствующий человечек, пучеглазый, кучерявый Алики-малики. Она в последний раз дышала его дыханием и ненасытно смотрела на него, единственно дорогое ей сейчас на свете существо. Нет, она жила, ещё жила и наслаждалась, глядя, как работает языком на два фронта Алик, проникаясь его жизнью, сливаясь с ним, и чувствовала, что он навсегда входит в неё, верила, что, может быть, через сто, двести, пятьсот, тысячу лет они ещё встретятся, чтобы уже никогда не расстаться.
— Алики-малики, мы не опоздаем?
Нет, времени было ещё достаточно, но беспокойство подхватило и повлекло её вон из кафе. По платформе расхаживал, вглядываясь в лица, Сергей. Неизвестно, как он узнал о её отъезде. Он подлетел к ней, расталкивая толпу, взял её за плечи, что-то хотел сказать, но бубнил, заикаясь, осевшим голосом.
— Ты не волнуйся, сынок, Серенький мой. Всё будет хорошо.
— Как… какая подруга? Зачем неп… правду говоришь?
— Ну, сынок, прости меня, старую дуру, не хотела тебя огорчать. Ты не сердись на меня, милый, не ругай непутёвую твою мать… Ты прости меня…
Сергей оглянулся — на него, засунув руки в карманы, странно косил глазами Алик, смущённый нежностью женщины, которую любил больше всех.
— Здравствуй, Сергей, — сказал он, как бы извиняясь. — Я тоже провожаю твою маму.
«Твою маму» — он проговорил эти слова затруднённо и с каким-то удивлением, словно расставаясь с чем-то важным, принадлежавшим только ему, а вот сейчас приходилось делить это с кем-то ещё. Недоумение сквозило в глазах его. От Александры Ивановны не ускользнуло это недоумение, оно обожгло её душу: чужая она, старая, пропасть разделяет их, а ведь он смотрел на неё как на мать, глазастый этот говорун и фантазёр, и тихая, подавленная, как глоток рыдания, шевельнулась обида на судьбу.
— Её посмотрит хороший московский доктор, — докладывал Алик Сергею, словно тот ни о чём не знал.
— Да что ты мелешь! — вскричал Сергей, поймавший наконец голос, до этого ускользавший от него. — Да она же премию какую-то получила, книгоноша несчастная!..
— Да? — не очень удивился Алик. — Это, безусловно, интереснее, чем ходить по докторам. — Он ни капли не смутился оттого, что баба Шура бессовестно обманула сына — видимо, моральные вопросы, цена слов и поступков не занимали его. — В таком случае, баба Шура, ты обязательно должна побывать в планетарии и зоопарке. Папа обещает меня свезти в Москву, — Алик вздохнул и отвёл глаза в сторону, — если я буду хорошо себя вести и успешно закончу седьмой класс…
— Ты должен постараться, Алик.
— Конечно, я буду стараться, но не всё зависит от меня, к сожалению. Если учительница по физике не понимает простых вещей, то сколько ни старайся, а больше троечки у неё не получишь.
Дело в том, что при своём несколько отвлечённом складе ума и интересах, далёких от школьной программы, он порой не понимал простых вещей, требующих обыкновенного прилежания и внимания, и это прискорбно отражалось на его отметках. Можно было посочувствовать ему: условия перед ним отец поставил чрезвычайно хлопотливые и сложные.
— Вообще говоря, времени у тебя впереди много, в Москве ты всегда успеешь побывать…
— Безусловно, — согласился Алик.
— Милые мои, прощайте, дайте я вас поцелую. Вы здесь постойте, я посмотрю на вас вместе…
Александра Ивановна клюнула растерявшегося сына, прижала Алика и вдруг взяла их руки, сцепила и страстно сжала, словно хотела спаять в любовном порыве собственного сердца всё, что осталось, всё, что ей было дорого. И от этого внезапного движения Сергей, пришедший с твёрдым намерением не пустить мать в Москву и вернуть домой, оцепенел и ослаб, и проблеск живой мысли блеснул в его глазах.
Александра Ивановна поднялась, уже в тамбуре показала проводнице билет и промелькнула в одном, другом, третьем окне. Сергей растерянно огляделся. Какое-то далёкое, возможно, детское воспоминание передёрнуло душу, он стушевался, на миг почувствовал себя маленьким, затерянным и жалким. Увидев рядом Алика, незнакомо уставился на него, перевёл взгляд на свою руку — в ней покорно лежала худенькая смуглая рука, словно он забыл о ней. Алик задумчиво смотрел на вагон, брови его двигались, он хотел вдогонку сказать что-то очень важное и значительное, и досада кривила его губы оттого, что поезд уже отходил. Их толкали, и Сергей чувствовал бессилие его худенькой руки в своей сильной мужской ручище, и что-то тёплое окатило его душу и толкнулось к Алику — сам ли он почуял беспомощную доверчивость мальчика, или, может, это внушала ему мать, которая, собрав морщины на лбу, подняв брови, неистово смотрела на них. Она хотела что-то сказать, она говорила что-то, но поезд уносил её. Она тянулась из окна и смотрелась, как уплывающая фотография в рамке. Над вагонами плыл дымок, ветер сбивал его вниз, заволакивая окна.
Сергей очнулся от оцепенения.
— Ты что? Ты сказал что-то?
Алик исподлобья посмотрел на него своими расширенными внезапной мыслью глазами.
— Понимаешь, все шумы, гудки, скрипы, звон и даже то, что говорят люди, это ничего не пропадает, оставляет след, неуловимый никакими сегодняшними приборами, но, вообще-то говоря, нет ничего хитрого в таком аппарате, сверхчувствительном, который мог бы расшифровать следы, оставляемые звуками на стенах, скажем, этой станции. Представляешь, пройдёт много лет, может быть, тысячу или больше, включат микрозвуковой магнитофон, настроят его на соответствующую волну, и он воспроизведёт всё, что происходило сегодня здесь, и даже наш разговор…
Сергей посмотрел на него ошалелыми глазами, напряжённо сморщил лоб, продираясь мыслью через эту внезапно возникшую перед ним перспективу. Он мучительно барахтался, пытаясь связать слова, возникшие так неожиданно. По-видимому, это имело какое-то отношение к тому, что ушёл поезд и уехала мать, — да, это было как-то связано с матерью. Он с внезапной жалостью подумал о ней, теперь уже отчётливо понимая, что жить ей недолго, и содрогнулся оттого, что был с нею груб и нечуток. Мать любила черноглазого больше, чем его, Сергея, и он, Сергей, осознав это, не почувствовал обиды. В нём появился вдруг интерес к мальчишке и к тому, что тот сказал, поскольку слова его имели отношение к звукозаписи и радио, в которых он разбирался. Он вытянул Алика из толпы провожающих и повёл в кафе, где можно было посидеть и съесть по порции мороженого.
