Как свидетельство поддельности Списка Дабелова рассматривалось даже время его обретения — первая часть ХIХ в. Действительно, конец ХVIII — начало XIX в, часто называют эпохой романтизма в историографии. Это время ознаменовано появлением многочисленных знаменитых фальсификаций. Макферсон в Англии, Ганка, Линда и Коварж в Чехии,

254

Сулакадзев и Бардин в России — имя им легион, едва ли не каждая страна, каждая нация стремилась обзавестись в ту пору собственными древностями и на этом поприще подвизались многие великие поддельщики.

Однако при внешних различиях в творениях названных мистификаторов четко выделяются и общие, присущие им все черты. Это проявляется, в, первую очередь, в выборе объектов фальсификации — эпических памятников древнейшей истории народов. (Увлечения эпосом был не чужд даже А. И. Бардин — наиболее «коммерческий» мистификатор: им было изготовлено не менее четырех списков «Слова о полку Игореве». Впрочем, справедливости ради надобно сказать, что московский купец не изобретал новых памятников, а всего лишь «тиражировал» уже известные). Избранный объект подделки диктует и соответствующий стиль — «открытие» непременно подлинника, в крайнем случае максимально древнего списка фальсифицированного памятника. А этим уже определяется и совокупность средств и приемов подделки: пергамен как носитель текста, имитация древнего письма, нарочитая архаизация языка и т. п. Общими, наконец, являются и мотивы, в силу которых тот или иной субъект решался мистифицировать учебный и политический мир: это обостренная потребность удовлетворения честолюбивых (подчас на редкость даже тщеславных) личных устремлений, не имеющих выхода в других сферах деятельности и стимулируемых общественны-ми «настроениями».

В процессе становления национального самосознания,как это было в Чехии, в условиях быстрого роста патриотических настроений, как это было в России, интерес к прошлому своей страны, охватывающий широкие слои общества, способствовал формированию той нравственной атмосферы, того духа «оссианизма», в которых появление подделок вроде «Краледворской рукописи» или «Бояновой песни» было не только возможным, но и неизбежным. (Определенные аналогии этой ситуации можно видеть в настоящее время, когда практически каждое национальное движение порождает свою эпическую мифологию). Для фальсификатора-романтика характерна своя методика (свой «почерк», как определили бы криминалисты) — в наиболее общем выражении это подражание древности. Степень достоверности подражания при этом определялась личным талантом фальсификатора («Сочинения Оссиана» после того, как была установлена принадлежность их Макферсону, отнюдь не утратили выдающихся

художественных достоинств, разве лишь рассматриваться стали в качестве памятника романтической, а не эпической поэзии), уровнем его знаний об имитируемой в подделке эпохе (А. И. Бардин в некоторых своих работах артистически имитировал беглый полуустав Х1У столетия и — совмещал его с вязью поморского стиля). На этом фоне Аноним Дабелова резко выделяется; если это и подделка романтического периода, то подделка абсолютно нетипичная, не характерная, не стандартная. Литературно-исторические мистификации, как правило, довольно скоро разоблачаются. Уже в 1820-х гг. В. Копитар и Й. Добровский — виднейшие слависты того времени — признали неподлинность находок В. Ганки и И. Линды. Замечательный русский палеограф А. Н. Оленин утверждал, что «Боянова песня» подложна, уже на следующий

255

год после ее обретения. Тогда как дабеловский Аноним не вызывал серьезных подозрений и аргументированных возражений вплоть до конца ХIХ столетия, а сведения его с доверием принимались такими авторитетами, как С. П. Шевырев, И. Н. Жданов, В. С. Иконников, А. И. Соболевский...

В рассмотрении объектов, вызывающих подозрение, полезно бывает подойти к ним «от противного». Попробуем допустить, что Записка Анонима является фальсификацией Дабелова, кого-либо из его современников или ближайших предшественников. Что должен был учесть автор подделки, чтобы обеспечить своему творению успех и в тоже время застраховаться от возможного разоблачения?

В отношении технического исполнения документа мистификатор должен был как минимум: продумать вопрос о форме документа и из всех возможных избрать именно вид памятной записки, как вызывающий наименьшие подозрения (а), знать, что пастор-немец второй половины ХVI столетия скорей всего составил бы документ подобного рода на своем родном языке (б), предусмотреть черновой характер документа, создающий впечатление частного его происхождения (в), в соответствии с отмеченным написать документ небрежным языком, подходящим по орфографии и лексике ХVI в., и сделать такие отступления от грамматики, которые убеждали бы в черновом характере документа (г).

Человек вдумчивый, наблюдательный, склонный к исследовательской деятельности и систематизации и — едва ли не главное из условий — имеющий значительный опыт работы с архивными документами соответствующего периода мог без особых усилий выполнить три первых условия. Однако исполнение четвертого условия — дело значительно более сложное: даже большая начитанность в старых текстах и практическое знание старого языка, приобретенные в результате занятий в архивах, не гарантируют от ошибок в письме, поскольку чтениетекста на вышедшем из употребления языке и письмо на этом языке-процессы качественно различные. Уместно напомнить, что Вацлав Ганка, филолог по образованию и один из лучших знатоков древнеславянской письменности в своей «Краледворской рукописи» допустил огромное количество именно грамматических ошибок. Для того, чтобы избежать явных анахронизмов в языке подделываемого памятника, фальсификатору недостаточно практического владения языком, ему нужно быть лингвистом-профессионалом, причем достаточно высокого уровня. Дабелов, как известно, лингвистом не был.

Для придания убедительности содержательной стороне текста мистификатору следовало знать, что Грозный допускал пленных немцев к осмотру некоторых книг своей библиотеки (а), ограничиться минимумом информации и удержаться от жесточайшего соблазна более подробно охарактеризовать упомянутые в документе рукописи (б), подобрать для указания в тексте такие памятники, которые представляли бы собой действительно выдающиеся явления в истории науки и литературы и — обязательное условие — переводы которых могли бы действительно интересовать Грозного (в), указать на работу по переводу как раз

256

тех сочинений, которые могли вызвать наибольший практический интерес царя и его историографов (г).

Нетрудно установить, что о первом условии фальсификатор мог узнать из Хроники Ниенштедта либо из работ прибалтийских историков ХVIII столетия, базировавшихся на этой Хронике в изложении событий ХVI в. Сложней со вторым пунктом — для его исполнения автору Анонима нужно было основательно вжиться в роль, усвоить особенности психологии человека ХVI в., причем не абстрактного представителя той эпохи, а священнослужителя, имевшего контакты с окружением Грозного, достаточно образованного, чтоб ориентироваться в литературе, однако не проявлявшего к ней горячего влечения, человека, не связанного какими-либо общими интересами с московским правящим домом и в то же время достаточно объективного, чтобы отметить культурно-просветительские интересы и устремления царя. Для разработки легенды предполагаемого автора фальсификатору нужно было иметь изрядные познания в бытовой истории ливонского общества ХVI в.; для воплощения же ее в жизнь, в текст документа,— осторожность и предусмотрительность. Надо особенно подчеркнуть, что чувство меры было архинеобходимо при упоминании в тексте таких памятников, новые списки которых были открыты именно в эти годы — в первой четверти ХIХ в. Малейшее излишество здесь уже могло навести на подозрения: знания автора-пастора уже превышали бы уровень, реально достижимый в ХVI в. Между тем начало Х1Х в.— это время существования не только романтической, но и скептической школы в науке. Школы, подозревавшей и подлинные древности...