Четвертого января две тысячи четвертого года криминалист Зуев сообщил Турецкому результаты экспертизы. И Александр получил подтверждение тому, в чем был почти уверен: Марина Оленина была на месте преступления в день убийства.
Саша позвонил Меркулову и сказался больным — благо грипп шагал по столице. Затем строго-настрого наказал Ирине отвечать всем, кто будет звонить, что у него, Саши, высокая температура, он бредит, никого не узнает и ни на что не годен. И, трижды ответив на трижды задаваемый женою вопрос: что, и Грязнову так говорить? И Меркулову?
— Да! В первую очередь и Славе, и Косте. И всем остальным тоже!
Турецкий отправился на Ленинградский вокзал и ранним утром следующего дня вновь ступил на питерскую землю.
Домашний и рабочий телефоны Олениной были записаны, адрес он запомнил наизусть. Пятое января — рабочий день. Особенно для тружеников культпросвета, выражаясь шершавым языком плаката.
Он взглянул на часы. Половина девятого утра. Музеи открываются в одиннадцать. Взяв машину, через полчаса Александр оказался на улице Хрустицкого, отыскал нужный дом и подъезд. Закурил сигарету, раздумывая о предстоящем разговоре. Почему-то он был уверен, что Оленина никуда не уехала. Ему казалось даже, что она ждет, когда за ней придут.
Как жаль, думал Саша, как жаль молодую, красивую женщину, которую он должен изобличить в преступлении.
Дверь подъезда открылась, и на улицу вышла Марина Борисовна в брюках и черной зимней куртке с меховой опушкой капюшона. В этой одежде она казалась совсем молоденькой, почти девочкой. Она взглянула на Турецкого, споткнулась, будто увидела невидимую преграду, и остановилась перед ним. Александр молчал.
— Я могу сходить за вещами? — спокойно произнесла Марина.
— Давайте сделаем это вместе, хорошо?
— Пожалуйста. — Она пожала плечами и повернула назад.
Саша открыл дверь, они вошли в подъезд блочной пятиэтажки.
— Четвертый этаж, лифта нет, — на ходу проронила Оленина.
— Ничего, мы привычные, — откликнулся Александр.
Они молча поднимались, она впереди, он сзади, ощущая легкий аромат «Опиума».
Марина отворила дверь. Саша оказался в небольшой, чисто убранной квартире.
— Я сейчас, у меня все собрано. — Женщина направилась было в комнату.
— Не спешите, Марина Борисовна! Куда вы так торопитесь? Может, угостите приезжего чашкой кофе?
Марина удивленно вскинула брови:
— Кофе? Пожалуйста.
— Позвольте, я за вами поухаживаю.
Он помог ей снять куртку, снял свою.
— А где ваши сыновья?
— Сыновья? — Лицо ее дернулось, как от удара. — А что? Что вам до моих сыновей?
— Ну... Если я приехал сюда не на служебной машине в сопровождении пары омоновцев, наверное, мне есть до них дело. Как вы думаете?
Марина пожала плечами, прошла на кухню.
— Можно мне пройти? И куда? — крикнул ей вслед Саша.
— Да, пожалуйста. Идите куда хотите.
Саша прошел в комнату, видимо самую большую в квартире. Обычная обстановка человека более чем скромного достатка. Разве что обилие книжных полок, на которых, впрочем, книги стояли отнюдь не плотными рядами. Еще пианино. На нем — фотографии в рамочках. Марина и ее муж, молодые и счастливые. Марина с мужем и сыновьями, еще совсем маленькими. Потом фотографии сыновей. На одной из них молодой человек с пробивающейся бородкой, сидит в инвалидном кресле. Сзади — Марина. Оба улыбаются. Александр вгляделся в дату, выбитую в нижнем углу красным цветом: 15 мая 2002 года. Полтора года тому назад.
— Это Митя, — проронила Марина.
Она поставила на стол поднос. Звякнули чашки, из длинного носика старинного кофейника полился ароматный, густой напиток.
— Вам с сахаром?
— Да, одну ложку, если можно.
Александр подошел к столу.
— Садитесь. Можно, я буду курить?
— Почему вы спрашиваете? Вы у себя дома.
— В вашем присутствии я уже не чувствую себя дома, — откликнулась женщина и усмехнулась.
— Странно как-то... Пить кофе с человеком, который пришел тебя арестовывать...
— А кто вам сказал, что я пришел сюда за этим?
Марина закурила, посмотрела прямо в глаза Турецкому.
— А зачем же вы сюда пришли?
— Марина Борисовна, вы расслабьтесь. Давайте поговорим.
— Это что, прием такой? Вы «добрый следователь»? Это излишне. Я и так признаюсь, что убила Юрия Мак... Георгия Максимилиановича Новгородского.
— А почему у него было два имени? В лицее его называли Юрием Максимовичем, так? — не среагировал на признание Турецкий.
— Ребятам было проще называть его Юрием Максимовичем. Он говорил мне, что сам с трудом произносит имя, которое значится в его паспорте. Георгий и Юрий, в сущности, одно и то же.
— Вы шли на работу? Позвоните, скажите, что сегодня прийти не сможете. Чтобы там не волновались.
— А завтра смогу? — насмешливо спросила Марина. Глаза ее при этом оставались безжизненными, тускло мерцая черным.
— Завтра — это завтра.
— Я не буду звонить. У меня сегодня нет экскурсий.
— Не звоните, дело ваше. Марина Борисовна, вы сделали надпись в буклете, который я вам подсунул.
— Это чтобы получить отпечатки пальцев?
— Да, — кивнул Саша.
— Я так и подумала.
— Вы сделали надпись на древнегреческом, — повторил он. — Я ее расшифровал. «Глупец познает только то, что свершилось», правильно?
— Правильно, — Марина глубоко затянулась.
— Вы ведь не просто так написали эти слова? Пожалуйста, помогите мне понять... объясните, что было раньше? До того, как все свершилось. Почему вы убили Новгородского?
Марина вздохнула, запрокинув голову, видимо загоняя вглубь слезы. Затем начала говорить монотонно, глядя куда-то поверх Турецкого. Словно объяснялась не с ним, а с неким божеством, с некоей высшей справедливостью.
— Потому что он монстр. Чудовище, которое никогда не остановилось бы, которое пожирало бы все новых и новых детей. Кто мог его остановить? Его, депутата, заслуженного педагога и все такое? За ним была его парадная репутация. За мной — только правда. Голая, страшная и беззащитная. Вы хотите все знать? Что ж, слушайте.
Три года тому назад, третьего сентября, мой старший сын Митя выбросился с балкона. Вот с этого самого, — она кивнула на балконную дверь. — К счастью, внизу газон и кустарник. Он не погиб. Но получил сильное сотрясение мозга и тяжелые переломы ног. И знаете, что он сказал мне, когда пришел в сознание? Он сказал: «Я не хочу жить. Зачем ты меня вытаскиваешь? Я хочу умереть!» Мы его еле вытащили с того света. Он действительно очень туда стремился. Мы все — врачи, моя мама, мой брат, который бросил службу во Владивостоке и примчался сюда, — мы все первые полгода боролись только за то, чтобы он захотел жить, понимаете? — Марина смотрела на него сухими глазами. — Чтобы он начал разговаривать! В конце концов я разговорила его. И он стал рассказывать все, с самого начала. И я узнала, что человек, которому я поклонялась, как божеству, которого мой сын полюбил сильнее, чем собственного отца, человек, который приходил в наш дом, как в свой, обедал, учил Митю математике, мило шутил со мною, хвалил мою стряпню и моих детей, что этот человек насиловал моего ребенка. И делал это в течение полугода. Методично, дважды в неделю. Он шантажировал Митю картинами, которые сам же украл из Эрмитажа. Он пугал его тем, что меня посадят. Бедный мой мальчик! Чтобы спасти меня, он... — Марина запнулась, закурила новую сигарету, замолчала.
— И что дальше? — осторожно спросил Турецкий.
— Дальше? Я хотела убить Новгородского еще тогда, три года тому назад. Я задушила бы его собственными руками, так мне казалось! Но я удержалась. Нужно было спасать Митю. Это было главным. Нужны были операции. Очень дорогостоящие, с заменой суставов. Нужны были деньги. Я ничего не сказала ни маме, ни тем более брату: его мне было бы не удержать, а он был нужен нам здесь, рядом, чтобы поднять Митю на ноги. Сева демобилизовался, устроился охранником в хорошую фирму, я распродала почти всю библиотеку... Знаете, у нас такие врачи! Таких нигде больше нет! Митя встал на ноги! — Марина в первый раз улыбнулась. — Мы прошли через все! Четыре операции! Сейчас он на реабилитации, в санатории. Я собиралась сегодня ехать к нему.
