Литмир - Электронная Библиотека

— Сильно грамоты знает! Ух!

Стали интересоваться:

— Покажь мое!

И, посмотрев, удовлетворенная Махонька сказала:

— Ишь кольки нацвела!

И неизвестно к чему и к кому относилось цветенье: к сказу или письму, к ней самой или к Московке.

Тогда и Кулоянин захотел посмотреть, оторвав глаза от своего плетенья, и Печорец не выдержал:

— А дозвольте спросить, вы и мое записали?

Как оно вышло, любопытно.

И печорское дело вышло. Опять сгрудились у холмика и вторично прослушали умыльну побывальшину, но теперь все удивлялись силе письма.

— Как на патрете!

— Лита, — канута — побывальшина!

— На Москву повезешь?

— Да куда хош!

Один Александр Останин не сомневался, что все записано как следует. Кулоянин степенно и внушительно пояснял кому-то:

— Я говорю, она к нам командером експедиции приежжала. Женшина, а командером состояла. Взели за грамоту. Всех грамоты учила: те, которые с ей были, пишут, а она правит. Те — там, значит ешьчо не все буквы произошли, дак она уж все твердо знат и скажот и надпоминат.

Фонды Московки поднялись, а она любовалась дедом и сияла, еле сдерживая смех, и все решили, что от похвал. А когда она вдруг нахмурилась и уткнулась в тетрадь, женщины решили:

— Застыдилась!

Все уже трапезничали, когда прибежал с телеграфа охотник и заявил, что пароход, как ушол, так никуда и не приходил. И почти радостно:

— Сидит!

— Омелилса!

— До дожжа не сползет!

И только одна старуха, у которой сын ходил матросом, запричитала:

— Роют, бажонные, песок, позорятся, да все в воды, все в воды…

— Вода нонь тёпла, не осённо мелководье.

— Да все-жа, белеюшко, ревматизма не спрашиват тепла-ле, холода-ле… Как утин недуг хватит… Ни сидеть, ни лежать, ни стойком стоять…

— Ну, хватит твоего сына, дак небось слово знать, заговоришь!

— Да како жа слово, белеюшко? Стара я стала зубов нет, слово-от уж не столь крепко.

Московка оживилась:

— А разве зубы-те помогают, бабушка?

— Да как же, белеюшко? Как у бабки зубы крепки, дак слово… оно по крови бежит шибко… А как уж нет, дак плети, плети езыком… уж не то. Слово неправильно скажешь, оно неправильно сушшествует…

И старуха встала, отошла в сторону; сейчас же встала и молодка, они вместе уединились и тихо горячо о чем-то говорили.

— Вишь, говорил подсевший к Московке крепкий крестьянин из ближней деревни. Вишь, — колдует! Она и слово знат, и травы собират и ездит по всей Пинеги, гладит очень хорошо, к ей дохтор всеhда посылат и кличет для совету; очень хорошо гладит жонок, так по женьскому значит положенью; и баби хорошо, у младеней грыжу заговариват уж лучша нету. Коих младенчиков она примала, дак как репки наливны. Дохтор очень ей хвалит.

Московка спросила:

— Да она грыжу заговариват да и гладит… Может глаженье помогат, а не слово?

Тут все хором затвердили:

— Што ты, жоночка! Слово, оно ведь по крови бежит!

— Какой дохтор? — осведомилась Московка.

— Ну, наш. Вот и запамятовал… фамильё ему было вроде как польско; он нас пользовал, все к ему ездили. Его в царску ссылку привезли. Он стал пользовать, а потом, как вышло ему ослобоженье — пожалуйте, обратно в Питер, он не захотел. Больницу выстроил… Видели? Ну, уж понимаете, кака! В Архангельском завидуют: в бору стоїт, а уж нашшот порядков — ну, строг. И никуда не поехал, жонилса…

Тут одна жонка не вытерпела и бойко заговорила:

— А знаш, как жонилса? Вечереньку у себя собрал, и наехали со всех местов учительши, которы знакомы, а которых и не видал… И сверху и снизу. Уж все его знают, порато хорошой и холостой, всяка уж понимат, што — невест смотрять… И наехало — дак дивно! С Мезени, говорят — это дело зимой было, — дак на олешках прикатила одна. И выбрал сразу незнакому, высоку, статну, столь приятну учительшу. И в одночасье поженились. И до того мила дохтурша; с людями обходительна, така скупяшша, економна — хорошенькя хозяйкя! Его уж боле нет. Переведен куда-ле…

Московку уже грызла тоска по сказкам, и она громко заявила:

— Ну, товаришши, за дело! Ныньче уж неверная любовь! Ныньче про всяки измены и любовны утехи!

— Довольно постовали! — энергично заметил Скоморох.

— Вот увидаем, хто боле грешен: жонки иль мужики.

— Да уж чего гадать. Жонки!

— Мужики! Мужики!

Загорался спор, и Московка, чтоб прекратить его, сказала:

— Ну, вот увидаем, как в сказках сказывается. Ну, Махонька, опеть зачинай!

И Махонька, как истинный художник, увлеченная, незаметно для себя стала предавать свою сестру: запела. Она меняла голос: тонким изображала жену, гнусавым — мужа, толстым — скоморохов.

11. Гость Терентьище

У стара мужа Терентьїшша

Жона молода, Прасофья Ивановна

С утра больня и трудна,

Под вецер недугная,

Недуг посередки розживаїтце

Выше груди поднимаїтце.

«Ст

а

рой муж, Терентьїшшо,

Поди по всему городу,

Крыци во всю голову».

Старый муж, Терентьїшшо,

Пошол по всему городу,

Крыцит во всю голову:

«У стара мужа Терентьїшша

Жона молода, Прасофья Ивановна

С утра больня и трудна,

Под вецер недугная».

Пострицялись скоморохи — люди добрые,

Скоморохи оцесливые.

«У стара мужа Терентьїшша

Жона молода, Прасофья Ивановна,

С утра больня и трудна,

Под вецер недугная».

(Они отвецяют: «садись в мешок». Вот приехали к жоны молодой; у ей пир на столе разоставленной. И дружок сидит. Уж оправилась. Она вышла из горницы и спрашиват їх):

«Скоморохи, люди добрые

Скоморохи оцесливые

Не видали ли стара мужа, Терентьїшша?»

— Уж мы видеть-то не видели,

Ох, уж слышеть-то мы слышали

Стар-от муж Терентьїшшо

Середь рынку убит лежит,

Голова его отрубленная. —

Она и заплесала.

«Скоморохи — люди добрые,

Скоморохи оцесливые,

Уж вы спойте-ка песенку

Про стара мужа, Терентьїшша!»

«Глух ли ты, мешок?

Глуп ли ты, мешок?

Не про тебя ли мешок говорят?

Не про твою ли буйну голову?»

Холошшовый мех розвяжитце,

А Терентьїшшо потянитце,

Сбил он с дружка Шапку пуховую.

Скоморох торжествующе крикнул:

— Ну и жонка!

А Махонька уже приступила к следующей сказке.

12. Черти в бочке

47
{"b":"218126","o":1}