от ламп.
Столб в трех десятках футов подальше немного подождал и повторил тот же
несмешной трюк.
Вероятно, на улице орали. Во всяком случае, оба уборщика успели увидеть
бегущих кто куда людей - и все они бежали с разинутыми ртами.
Припаркованные напротив паба “Хлам” тачки вдруг решили полетать. Мало
сухих листьев болтается по воздуху,- так теперь кто-то методично принялся
взбалтывать стоящие в ряд “форды” и “тойоты”. Легкий алый “фолькс”, будто
клок сена, который насадили на вилы, попытался влететь в окошко первого
этажа, но промахнулся и раздавленной пивной жестянкой обвалился вниз.
Ужас шел дальше.
Дальше были люди.
Дальше, на перекрестке Лекеингтон - авеню и Парадиз-драйв, велись
ремонтные работы.
Секции ограждения с оранжевыми сигнальными лампами встряхнулись, как бы
просыпаясь, и, разом утратив свой оранжевый свет, взмыли вверх, плавно
замахали крыльями и устремились в жаркие страны. Экскаватор ахнуть не успел, как остался стоять с вывихнутой челюстью. Ремонтники разбегались.
Один разбежаться не успел.
Было видно, как пожилой рабочий, размахивая руками, тоже взлетел, как
сухой лист, а потом рухнул спиной на кучу щебня, и какая-то печать размером
с крышку канализационного люка припечатала его грудь. У рабочего только ноги
дернулись, и грудь мгновенно стала плоской и бурой. Будь посветлее, она, конечно, стала бы плоской и красной.
Ужас пошел дальше, в темноту.
Альберто и Джимми Чомбе отвели взгляды от этой темноты. Переглянулись
ошеломление. Поджилки у них все еще тряслись.
Потом они совершенно одинаковыми движениями сызнова перекрестились.
Только Альберто сделал это мгновением позже - ему понадобилось сначала
размазать кровь по лицу, чтобы не затекало с рассеченной брови в глаз.
Джимми Чомбе мало-помалу приходил в себя.
- Да выключи ты свою шарманку! - в сердцах рявкнул он.
- А теперь-то зачем? - спросил Альберто.
Федеральное шоссе Бойсе -
Фэйрфилд, Айдахо
Лесли Брюэр был классным дальнобойщиком, но годы брали свое. И спина
временами ноет, и глаза подводят, и вообще - тормозить у обочины и вжикать
зиппером ширинки приходится все чаще и чаще. Всякий раз, отправляясь в рейс, Лесли думал, что это - уже последний раз. И всякий раз ошибался.
Он не мог сидеть дома. Дело было даже не в деньгах. Неподвижная комната
в неподвижном доме, с совершенно неизменным, из года в год, осточертевшим
видом за окошками… одни и те же соседи, одно и то же кафе… Жена, которую
Лесли до сих пор любил, как в первый день медового месяца, но которая, подумать жутко, не встречает из рейса со счастливой улыбкой, домашним
пирогом и стаканом кукурузного виски, и не провожает в рейс с грустью и
отменными сэндвичами в пакете,- а просто день за днем живет рядом, суетится, болтает, советует… А дети? Ох, блин, любимые и уже почти взрослые дети! : Лесли всерьез боялся, осев дома, через пару дней повеситься.
Он любил ездить ночью, когда трассы пустынны, и воздух неподвижен, ветер создаешь только ты сам, ведя свой тяжелогруз на скорости в сто, а то и
сто двадцать миль в час. Даже в поселках на трассе никого, человечки не
мельтешат под колесами. Ни души. Разве только уши стремительного зайца
мелькнут на пределе видимости, в совсем уже размытом свете галогенных фар.
Он любил ездить на закате, в мягком медовом мареве, которое солнце, садясь, накидывает на зелёные холмы Монтаны, или в дымке, курящейся над скальными
разломами хребта Биттерут, отделяющего Монтану от Айдахо… Он любил ездить
в жару, по слепящим сковородам сожженной солнцем Невады или Аризоны, когда, кажется, плюнь на приборную доску, и плевок зашипит, стремглав исчезнет, всосавшись в пропеченный воздух… и можно позволить себе даже за рулем
бутылку-другую пива - совершенно на законном основании, жара ведь.
И он любил ездить в утреннем тумане. Вот как сейчас. Когда весь мир еще
спит, когда даже солнце еще спит, и кругом - белая ватная бездна.
- Я Лесли Брюэр,- связавшись с диспетчером, с ленцой оказал он в
переговорник. - Иду по Седьмому шоссе. Видимость плохая, густой туман. Буду
не раньше восьми утра.
- 0’кэй, Лесли, - сказал диспетчер Ловичек, старый приятель Лесли
Брюэра. Да, правда. Тоже старый. Наверное, подумал Лесли Брюэр, этот рейс и впрямь последний.
Он и впрямь мог оказаться последним.
Высоко над влажно отблескивающей бетонной лентой, наглухо прячущейся в
белой бездне уже в какой-то полусотне футов впереди, проявился громадный
темный контур.
- Матерь Божья…..- просипел Лесли Брюэр, врезав по тормозу, как по
футбольному мячу.
Видимо, Бог спас Лесли Брюэра за его неизменную любовь к жене и детям.
Если вы никогда не пытались затормозить идущий на хорошей скорости, набитый под завязку тяжелогруз, если прямо у вас на дороге, известной вам, как свои пять пальцев, вдруг вырастает спозаранку смутная гора - вы, считай, всю жизнь прожили в мягкой упаковке. В презервативе. Бывают в жизни
мгновения, когда кажется, что в презервативе обитать совсем неплохо.
“Презерватив” ведь переводится как “хранитель”. Если попытаться на самом
практичном языке мира сказать “ангел-хранитель”, получится, надо полагать, “эйнджел-презерватив”.
Вместе со своим подопечным эйнджел-презерватив Лесли Брюэра всем своим
ангельским весом налег на тормоза.
Машину с диким, душераздирающим визгом волокло и несло по бетонке, водя
из стороны в сторону, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Гора в
тумане постепенно становилась все ближе, и все отчетливее, и вот она
взмахнула ушами, будто громадными перепончатыми крыльями… и взглянула…
Это был слон.
Собственно, это была слониха, но Лесли Брюэр даже ив более спокойном
состоянии вряд ли отличил бы по лицу слоновью женщину от слоновьего мужчины.
А заглядывать со столь целенаправленным любопытством живой горе под хвост
ему бы и спьяну в голову не пришло.
Умные глазки под выпуклым серым лбом, который по размеру был чуть ли
нес капот тяжелогруза, располагались как раз на уровне глаз Брюэра. Слон
давно уже с изысканной предупредительностью остановился, затормозить ему
было не в пример легче, и только смотрел Брюэру в душу прямо сквозь ветровое
стекло - глаза в глаза, равный на равных. Никто не сверху, никто не снизу. А
Брюэр, задеревенев от ужаса, спиной что было сил вжимался в спинку сиденья, чтобы нога крепче вжималась в тормоз - и, не в силах издать ни звука, смотрел в глаза надвигающемуся неподвижному слону.
Оба уцелели.
Когда визг дымящихся протекторов смолк и тяжелогруз, наконец-то, замер, между человеческим ветровым стеклом и живым лбом слона оставалось дюймов
пятнадцать, не больше. Может, даже десять.
Некоторое время оба так и стояли.
Потом слон очень тяжело и очень печально вздохнул - и двинулся вбок. Он
обогнул кабину грузовика, где, весь в холодном поту, все еще деревянный, сидел с полуоткрытым ртом Лесли Брюэр. Заглянул в кабину через открытое
боковое стекло. Его грустный продолговатый глаз снова уставился Лесли Брюэру
в душу. Живы будем - не умрем, так понял Лесли Брюэр его взгляд. Да хорошо
бы, подумал Лесли в ответ. Жизнь - странная и порой довольно мучительная
штука, подумали оба.
Громадный глаз понимающе моргнул.
- Ах-х-х-х, - сказал слон.
- Э-э-э…- ответил Лесли Брюэр. Так они поговорили в первый и в последний раз.
Правда, когда слон, снова взмахнув ушами, неторопливо зашагал дальше по
трассе, аккуратно по осевой, и удалился футов уже на двадцать, так что начал
сызнова растворяться в тумане, Лесли Брюэр на какой-то момент полыхнул
