– Шутишь, княже? Сосна завсегда прямая стоит, а из осины куски прямые выбирать приходится. А дуб, особливо мореный, крепче стали. Опять же, у нас окрест токмо сосны и дубы растут, осину еще найти надобно. А тут вон она – руби не хочу.

– Смотрите, – привстав на стременах, указал вправо от дороги Изольд. – Никак, деревня?

– Токмо тихая какая-то, – понизил голос дядька. – Странно.

– Думаешь, засада? – Андрей потянулся к сабле, погладил рукоять. – Коли так, давай посмотрим. Илья, заводные кони на тебе…

Князь повернул Аргамака и ломанулся к просвечивающим меж березами домам прямо сквозь низкие рябинки, растущие так густо, словно кто-то просыпал здесь ведро с собранными зачем-то кистями.

– А чего тут? – поворачивая следом, все же спросил холоп.

– Коли засада – на дороге ждать станут, олух, а не в кустах, – пояснил Пахом и пустил гнедую кобылу вскачь, нагоняя господина.

Перед домом раскинулся широкий, давно не полотый огород. На грядках росли подсолнухи вперемежку с морковью, одуванчиками и редиской. Дом смотрел на гостей, словно бельмами, двумя затянутыми пузырем окнами, с трубы выкрошилась глина, на толстой, взъерошенной кровле из дранки гордо тянулись к небу несколько хлебных колосьев. Андрей хмыкнул, объехал избу – и оказался на выстланной подорожником поляне с колодцем посередине. Стали видны еще две избы, что стояли дальше от дороги. Обе такие же тихие, с растущей вокруг крыльца высокой травой.

– Какая засада, Пахом? – натянул поводья Зверев. – Тут с весны никто не ходил! Вечно тебе всякие страсти мерещатся.

– Лучше перебояться, княже, нежели ворогу попасться. А отчего это деревню бросили? Место, гляжу, хорошее. Река, вон, широкая рядом. Перепутье дорог, пусть и не самых нахоженных.

– Глянь, княже, у дальней избы дед баклуши бьет! – привстал на стременах Изяслав. – Дозволь, у него про то выспрошу?

– Вместе подъедем, – потянул правый повод Зверев.

Неспешным шагом всадники приблизились к единственному дому, трава вокруг которого была частью вытоптана, а частью скошена, остановились возле совершенно седого старика в длинной полотняной рубахе, который, присев на завалинке, вырезал из липовых веток в руку толщиной заготовки для ложек. Слева от него валялись мерные куски неокоренных деревяшек, справа набралось уже с десяток похожих на погремушки колобашек, тонких с одной стороны и толстых с другой.

– Здрав будь, мил человек! – зычно поздоровался Пахом. – Ответь, к Великим Лукам мы верно едем?

– Верно, боярин, верно, – не поднимая головы, ответил селянин. – Дорога, она вброд через Вопь перекидывается. Не пужайтесь, скачите смело. Воды по стремя будет, не более. Туда вам, за реку…

– А отчего у вас дома пустуют, отец? Нешто уехали куда смерды?

– Знамо куда, боярин. Во царствие Господа нашего, Исуса. Почитай, всех призвал.

– Как же это? Что случилось? – не поверил Изольд. – Нешто война была? Лютеране приходили?

– Какая война? – вздохнул, продолжая работать, крестьянин. – Одной старухи кривой и горбатой хватило. Лихоманка до нас прошлой осенью заглянула. Аккурат перед Покровом. Кого застала, всех и уморила, проклятущая.

– А ты?

– Бортник я, боярин. В лесу был, далече. Да Филимона Полосатого с семьей домовой спугнул, токмо старуха его, бабка, да дочка младшенькая сгинули. Они в поле ныне. Взяли меня к себе, тяжко одному. Я как дом с родными увидел, ноги враз отнялись. Сижу теперича, токмо харчи чужие перевожу. В омут бы кинулся, да к Вопи не дойти. Не несут ноги-то.

– Как это «домовой спугнул»? – заинтересовался Зверев.

– Как, как. Как всегда балуют. Коров зашугал – есть перестали, аж к кормушке не подходили; овцам шерсть перепутал, собак покусал, хозяину на дворе в ноги кидался. Ни пройти, ни повернуться – падает и падает. Вот Полосатый к знахарю на Крикливую вязь и пошел. Бабу свою и детей, что постарше, прихватил. Думал, может, обидел кто хозяина? С домовым мириться поспешал, бо хозяйство он все изведет, коли баловать станет. Как ни трудись, а проку никакого. Вернулся Филимон – ан лихоманка уж дальше куда-то побрела, иных смертных искать. Кого не оказалось тогда в деревне, только тот и уцелел. Остальные в три дня угасли.

– Чего же вы деревню коровой не опахали? Верное ведь средство от лихоманки!

– Батюшка не дозволил. Грех, сказывал, и язычество. Богохульство злонамеренное. Вот бабы и убоялись. От нее, проклятущей, бабам ведь пахать надобно!

– Теперь поздно. – Князь дал шпоры Аргамаку и помчался к реке.

Найти брод труда не составило: дорога расширялась перед берегом до двух десятков саженей, исполосованная следами десятков телег, чтобы на другой стороне реки снова превратиться в две слабо накатанные колеи.

– Упыри, упыри, – оглянулся на Пахома Зверев. – Чего страшного в этом упыре? Только зубы да занудство. Лихоманка же, вон, на пару минут заглянула – и деревни, считай, нет больше. Всех сожрала. Далась попу эта несчастная запашка! Коли прививок не придумали, так хоть заговориться от болезней можно. Где там Илья? Не видит, что ли? – Пока скакун перемешивал копытами влажную возле воды глину, Андрей привстал на стременах и громко позвал: – Илья, сюда! Давай скорее!

Всадники легко перемахнули Вопь и на рысях помчались дальше, по тенистой лесной дороге. После полудня они остановились перекусить возле живописной речушки. Ширины в ней было всего четыре шага, но зато она оказалась единственной на всем пути рекой, через которую был перекинут самый настоящий мост: дубовые балки с бревенчатым настилом. В лесу пахло свежестью, чистотой; в ярких солнечных лучах колыхались полупрозрачные изумрудные листья, слепили белизной березовые стволы, покачивались резные папоротники – и над всем этим великолепием колыхалась разноголосица птичьих трелей.

– Надо же, как распогодилось. – Пахом допил из фляги пиво и вогнал пробку в горлышко. – А к вечеру, чую, опять морось затянет. Капризная ныне погода, по три раза на дню меняется. Хорошо бы под крышей ночевать, княже.

– Вдова говорила, за Межой, на переправе, постоялый двор есть, – поднялся Андрей. – Если поторопимся, должны успеть. По коням!

Мысль о ночлеге в лесной слякоти, под всепроникающим дождем заставила всадников гнать скакунов широкой рысью. Впрочем, лошади, словно уяснив прогноз старого вояки, не протестовали; они мчались и мчались вперед, не сбиваясь на шаг и не фыркая, не жалуясь на усталость. Дорога разрезала лес почти по прямой, лишь изредка огибая холмы с крутыми склонами или пахнущие гнилью болота.

Пять часов хода – и узенький тракт внезапно раздался в стороны, превратившись в обширную площадку, истоптанную копытами и раскатанную обитыми железом тележными колесами. Здесь горели два костра, возле которых прихлебывали простенькое варево с десяток крестьян. Телег, повернутых оглоблями на север, скопилось еще больше – пожалуй, с два десятка. Но лошади оставались запряжены лишь в четыре повозки, остальные скакуны бродили по краю поляны, ощипывая лезущую на свет траву и молодые ивовые побеги.

– Это еще что за пробка образовалась? – не понял Зверев.

Он объехал телеги по правому краю и натянул поводья на причале, что выдавался метра на три в подернутую мелкой рябью реку. Второй причал, в точности копирующий этот, стоял по ту сторону, саженях в пятнадцати, возле него покачивался бревенчатый плот с настилом из тонких жердей.

Вроде и неширока река, десять метров всего – вроде Днепра, – да в прозрачной воде было видно, как дно круто уходит в глубину, размываясь на глубине не меньше человеческого роста.

– Кабы брод был, самолета бы не сколачивали, – словно угадал его мысли Пахом. – Проще перевозчиков дождаться, нежели добро опосля сушить.

– И где они? – недовольно стукнул Андрей кулаком по луке седла. – Стемнеет скоро. Мы для того так торопились, чтобы теперь за полверсты от двора ночевать? Хорошо хоть, дождя пока нет. Но небо, глянь, затягивает.

– Сервы с утра скучают, княже, – выехал на причал Изольд. – Сказывали, за весь день на той стороне ни единой души не появилось. Ни перевозчиков, ни простого люда, ни ребятни рыбку половить.