– Что молитесь за спасение душ не токмо своих, но и ближних, то хвалю, – кивнул монах. – А вот скотину с пустыми яслями оставлять грешно. Нет у нее души святой, оттого и пост блюсти она не должна.

– А и то верно, – радостно закивал старик. – Пошлю, немедля пошлю девку всем ячменя задать, да брюквы свиньям запарить. А то томится скотинка-то. Никакой радости в ней нет.

Ираклий вошел в дом, перекрестился на красный угол, потом поднялся по лестнице, с которой доносилось тихое бормотание. Ступив в молельную комнату, задрапированную синим полотном, монах перекрестился еще раз на скромный складень, стоящий перед лампадой, и продвинулся вперед между домочадцами. Их было около десятка. Больше половины – малые дети, но в первых рядах склонились пред ликом Господним двое мужей, а за ними, словно прячась от грозного взора, прятались женщины в черных платках.

Старик что-то забормотал, уводя одну из девиц, а Ираклии хорошо поставленным голосом привычно запел «Отче наш»:

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеса и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…

Вместе с мирянами Ираклий отстоял полтора часа молебна, призывая Господа обратить в истинную веру заблудшие души, а потом за общим столом преломил с ними хлеб – хлеб оказался пшеничный, рассыпчатый, но к нему хозяйка принесла только холодную колодезную воду, а потому назвать их обед чревоугодием было нельзя.

Потом Дмитрий, как звали старшего сына старика, показал гостю его комнаты: две смежные светелки наверху – для самого монаха н слуг. Остаток дня они снова посвятил и молитве, а после заката посланец базилевса сходил за вещами на корабль – заодно проверил, как держит грек свое обещание насчет охраны.

На палубе действительно прогуливался один из варягов – при виде монаха со слугами он схватился было за меч, но быстро узнал Ираклия. Елена и Агафен собрали сменную одежду господина, постель, пергамент, стило и чернила, вынесли сундук с тайными снадобьями; священник в это время стоял на краю причала и смотрел, как по реке плывут венки – тысячи и тысячи венков, в каждом из которых таились чьи-то желания и молитвы.

Язычники, что с них возьмешь?

Дождавшись окончания бесовского веселья, Ираклий отправился в великокняжеский детинец. Он возвышался в самом центре города: камень на пять человеческих ростов в высоту, и еще примерно столько же – бревенчатая надстройка. Как сказывали монаху еще в Византии, русские никогда не жили в каменных домах. Камень считался чем-то сродни земле, а потому и жизнь в подобной постройке для них равносильна погребению заживо. Поэтому в величественных палатах, сложенных искусными архитекторами, они встречали гостей, закатывали пиры, хранили оружие и припасы, но жили – жили только в деревянных пристройках, куда всегда уходили на ночь. Даже для скота в любой каменной крепости мастерились загончики из жердей или досок.

Попасть па прием к князю Владимиру особого труда не составило. Монах потребовал, чтобы стражник позвал полусотника, тому показал грамоту с печатями базилевса. Начальник караула ушел, вернулся с обрюзгшим тиуном, который долго обнюхивал свиток со всех сторон, но в конце концов соизволил пообещать что доложит обо всем правителю. Три дня Ираклий раз за разом слышал предложение немного подождать, а на четвертые сутки тиун с таким видом, словно делает послу империи одолжение, разрешил явиться завтра к полудню.

Впрочем, к этому времени слуги с помощью хозяев купеческого дома, где остановился монах, как раз успели выгрузить и распаковать драгоценный груз, а потому в детинец Ираклий направился в сопровождении двух телег, на которых стояли большие сундуки, и десяти юношей из христианской общины.

Великий князь Владимир принял гостя в гулком, как склеп, зале с накиданными на полу персидскими и самаркандскими коврами. Пробивавшийся сквозь слюдяные окошки свет причудливо разбивался на разноцветные пятна, что придавало развешанным на стенах щитам, клинкам и лукам забавные сине-зеленые оттенки. Кое-где, впрочем, на оружие падали красноватые блики, и такая подсветка казалась уже зловещей, кровавой. И неспроста – двери зала охраняли четверо воинов могучего телосложения, одетых в броню и удерживающих копья, вполне пригодные на роль мачты для рыбацкой шаланды средних размеров.

Однако чистый белый свет в зал тоже падал. И падал точно на единственное в зале кресло, в котором и восседал князь: остроносый, с курчавыми русыми волосами и небольшой клинообразной бородкой. Плечи его обнимала мантия из отборных соболей, которую накинули поверх парчовой ризы, расшитой золотом и украшенной самоцветами без счета.

Справа от трона стоял еще один полнотелый воин в броне и с мечом – но это, скорее, был не охранник, а советник, воевода. Слева опирался на посох худосочный старец в нищенском, выцветшем вервии, подбитом, однако, для тепла беличьими шкурками. Волхв. Языческий жрец, что должен провозглашать для правителя волю богов.

– Что привело тебя в наши земли, служитель распятого бога? – вопросил Владимир, и голос его загрохотал под сводами, ударяя по ушам подобно молоту, так что гость даже пригнулся от неожиданности.

– Послал меня к тебе, великий князь, базилевс империи Византийской Василий, – ответил, вежливо поклонившись, Ираклий и неприятно удивился тому, что его глас от сводов отнюдь не отражается, звуча жалобным бормотанием. – Император Василий указал заверить тебя во всяческих своих дружеских чувствах, в желании тебе здоровья, силы и процветания. Он просит передать тебе, что не питает в отношении Руси никаких враждебных чувств и в любой миг готов протянуть руку помощи, буде она понадобится.

Воин, что стоял у трона, молча подошел, принял из рук монаха письмо, вернулся назад и передал его своему господину. Ираклий, кашлянув, продолжил:

– В интересах Византии видеть Русь сильной, богатой и прочной державой, дабы империи не беспокоиться более о северных рубежах, которые в случае хаоса неизменно тревожатся мелкими бандами и дикими племенами. Мысли базилевса повернуты на запад, где Фатимиды египетские вознамерились подступиться к его сирийским провинциям. Василий желает сохранить мир с Русью на долгие годы, готов помогать ей, чем только понадобится, и в знак своей искренности присылает эти дары…

Монах указал на дверь, за которой юноши с сундуками дожидались разрешения войти. Князь кивнул – стража распахнула створки. Помощники внесли сундуки в зал и, как учил их Ираклий, тут же подняли крышки. Перед глазами дикарей заблестели тщательно отполированные серебряные блюда тонкой чеканки, нефритовые кубки, золотые цепи, стеклянные фляги, тончайший фарфор из далекой страны шелковых тканей.

К разочарованию монаха, язычник не вскочил, не побежал рассматривать красивые игрушки, а всего лишь милостиво кивнул:

– Передай базилевсу мою благодарность, слуга распятого бога. Когда станешь отправляться назад, приди в детинец. Я отдарюсь с честью.

– Император Василий, желая укрепить дружбу Византии с Русью, указал мне остаться здесь, дабы в любой момент я мог ответить на любой вопрос, рассеять любые сомнения в желаниях и деяниях его, – чуть отступив, опять поклонился монах. – Он желает Руси добра и благополучия и поручил мне привести любые доказательства своей искренности ныне или в будущем, коли они понадобятся. Словом или делом в пределах возможности своей, либо немедля отписать императору, дабы он предоставил доказательства своей дружбы и искренности. Письма мои велено доставлять ему без задержек, сразу по прибытии.

– Гладко сказываешь, гость дорогой, – задумчиво ответил князь. – Для посольства ты один маловат будешь, однако же и вреда причинить не сможешь али лишнего чего углядеть. От быстрого же сношения с Византией и впрямь токмо пользу вижу… Что просишь от меня для надлежащего исполнения воли своего правителя?