– Горько, – пробормотал он самому себе. – Горько покидать то, что любишь...
Потом он выпил все содержимое кубка, большими глотками. Некоторые уже начали пить, другие задержались. Потому что начали понимать, что происходит у них на глазах. Установилась полная тишина.
Консул отдал пустой кубок в руки раба, который только что ему его принес, и зашатался, как будто у него вдруг закружилась голова. Гонорий и Сулла поспешили поддержать его.
Он наклонился вперед, издав хриплый стон. Рабы поспешили притащить скамейку. Сулла и Гонорий помогли ему сесть, но Изгнанник сразу согнулся пополам, держась руками за живот. Несмотря на это, он поднял к Сулле искаженное мукой лицо и попытался улыбнуться.
– Спасибо, мои друзья, спасибо! Цикута горька, как жизнь, – произнес он, с огромным трудом заглушая свои стоны. – И только дружба смягчает ее... – добавил он в своем последнем вздохе.
Его глаза закатились, и друзья положили его на скамейку.
Часть третья
Когда Металла любит
Глава 25
В прихожей у Цезаря
– Вот и ты, наконец! – воскликнул Тит при виде сестры, входящей в императорские покои, сильно накрашенной и задрапированной в шелк портным, который искусно прятал полноту и дефекты ее фигуры в мягких складках ткани.
Император Рима, ее брат, лежал на низком кресле, которое каждое утро приносили ему в комнату, чтобы вымыть и надушить его волосы.
– Никто об этом ничего не знает, Цезарь! Утром она уехала из дома в носилках со своим маленьким рабом, не сказав, куда направляется. Это все, что мне известно.
– Это невероятно, – пробормотал Тит с гримасой, исказившей его красивый рот.
Лицом он, по счастливой случайности, больше походил на свою мать Флавию Домициллу, чем на отца Веспасиана, черты лица которого, как заметил один насмешник, были постоянно искажены усталостью от жизни в седле.
– Давно я не видел такой красивой женщины, – продолжил Цезарь, – и вдруг, накануне того, как она должна разделить со мной ложе, она сбегает. Это необъяснимо и оскорбительно...
– Я согласна с тобой, – сказала Домитилла, – и я просто не понимаю, в чем тут дело...
– А Кассий Лонгин? Разве у него недостаточно ночных стражей и доносчиков в этом городе? Что известно ему?
– Насколько я знаю, не больше, чем мне. Он что, смеется над нами? У него есть хотя бы версия или подозрение?
– Да. Конечно. Он подозревает галла Суллу, наследника Менезия, который, как он говорит, влюблен в красавицу.
– Галла? – удивился Цезарь. – В чем он его обвиняет?
– Во всем. В том, что он упрятал ее под замок или убил. Он конечно же преувеличивает. Возможно, тебе известно, что я сама недавно узнала, – Кассий принадлежит к клану Лацертия и старается, естественно, очернить галла, который бросил Лепида прямо под ноги его другу, направлявшегося к трибунату...
– А ты что об этом думаешь?
– Я полагаю, что Манчиния слишком умна для того, чтобы подчиниться этому галлу, даже если он ей нравится и они вместе спят. И хочу добавить, что тот, кого называют Суллой, является идеалом истинного солдата, преданного Риму, его знаменам, императору и так далее, и что он, соответственно, не будет пытаться оспаривать у тебя эту девушку, на которую у него нет никаких прав. К тому же, если я хорошо поняла, у него и так полно забот с тех пор, как он унаследовал состояние Менезия.
– Каких забот? – поинтересовался Цезарь, устраиваясь поудобнее на кресле, подголовник которого осторожно отрегулировали два раба – парикмахер и гример, накладывавшие ему на лоб и щеки горячие и холодные салфетки.
– Лацертий и его приспешники шли за ним по пятам, как сторожевые псы за медведем, они говорят, что тот обманным путем получил наследство Менезия.
– Это я знаю, – заметил Тит. – Это было сказано публично, и как раз Манчиния в моем присутствии это отрицала.
Тит полностью доверял своей сестре и каждое утро, совершая свой туалет, выслушивал из ее уст последние римские сплетни. А его искренняя любовь к легионам, которыми он командовал в Палестине, где он собственноручно убил двенадцать еврейских воинов двенадцатью стрелами в день взятия Иерусалима, заставляла его склониться к той мысли, что галл Сулла оставался верен императору даже будучи обманутым любовником.
– А муж? – продолжал он. – Это могло исходить от него! Ведь у нее же есть муж.
– Не совсем, – пошутила Домитилла, которую раб обмахивал изящным опахалом, сделанным из слоновой кости и обтянутым тканью, привезенной из Китая. – Тот, кого зовут Патрокл, интересуется только мужскими гениталиями и каждый раз благодарит богов, когда кто‑то удовлетворяет его жену. Если этот «кто‑то» еще и занимает императорский трон, то, как я полагаю, он просто забудется от счастья...
– Сегодня утром ты в ударе! – смеясь, заметил Тит. – Но это не заменяет нам Манчинию, – добавил он уже совсем другим тоном.
Домитилла, зевая, отдала служанке кубок с охлажденным лимонадом, который пила. Она не поддержала замечания своего брата относительно Манчинии.
– Я мало спала сегодня ночью, – пожаловалась она. – Оппий Сабин вчера вечером давал обед, на который я была приглашена и который закончился очень поздно.
– И что там было интересного? – спросил Тит, ожидавший уже каких‑то откровений.
– Ничего, и я пошла туда только затем, чтобы видеть, а не слышать...
– Чтобы видеть?
– Чтобы увидеть собственными глазами племянницу Цезонии, новой жены Оппия Сабина, которую он привез откуда‑то из Африки. Хотя она всего несколько дней в Риме, все уже говорят о необыкновенной красавице. И так как я готова на все ради того, чтобы доставить тебе удовольствие, я решила поскучать там именно с этой целью... И действительно, она еще лучше, чем о ней говорят. Когда ты увидишь эту девушку, – вернее, женщину, потому что ей двадцать два года, – то не успокоишься, пока не разденешь ее и не проткнешь своим копьем... Большинство приходивших на обед мужчин, видевших ее в довольно открытом платье, несколько минут стояли вытаращив глаза. Это выглядело комично.
– А когда же я увижу это чудо?
– Завтра! В Остии, куда я пригласила ее от твоего имени и с полного согласия Цезонии. Она с радостью ожидает того события, которое случится с ее племянницей, и поклялась мне, что та еще девственница, несмотря на ее возраст. Можно только порадоваться тому, что в Африке цветет добродетель! Для женщин, приезжающих из провинций, твоя кровать является самым лучшим памятником Рима!
* * *
Двадцать восемь преторианских гвардейцев застыли вдоль стен приемной залы императорского дворца. Здесь с минуты на минуту должен был появиться Тит, как он это делал каждое утро. Перед дверью, через которую он входил, оставалось свободное пространство, тоже охраняемое гвардейцами; вокруг него толпились податели прошений, которые могли попытаться передать бумаги суверену до того, как он выйдет на аллею, ограниченную красной лентой. Цезарь долго будет идти по этой аллее, отвечая на приветствия одних и других, поддерживая разговоры, если их тема его заинтересует. Эти беседы все слушали почти с религиозным трепетом, боясь упустить хоть слово. Гвардейцы стояли с мечами наголо, а подателей прошений обыскивали при входе, чтобы они не смогли принести в приемную, кроме своей просьбы, еще и кинжал. Но среди тех, кто там присутствовал, кто пришел посмотреть на Цезаря, кто хотел быть замеченным им среди приехавших из провинций, надеявшихся разнюхать что‑то о состоянии дел, прежде чем идти на прием к высокопоставленным чиновникам, от решений которых зависело многое, среди этих тщательно причесанных и богато одетых людей не было никого, хотя бы в мыслях кто осмелился посягнуть на жизнь сына Веспасиана, с самого прихода к власти не перестававшего удивлять своим великодушием, несмотря на неприглядную репутацию, с которой он подошел к высшей должности, что заставляло бояться восшествия на престол нового Нерона. Ранее его обвиняли в том, что он хотел поднять солдат, которыми командовал, против своего отца, просто потому, что те обожали консула, так хорошо руководившего ими в Иудее. При разговорах как в гостиных, так и в тавернах ему ставили в вину его безумную и непристойную любовь к Беренике, супруге Британника, который был ему как брат. Впрочем, он расстался с ней и удалил от себя, хотя она и любила его. На него сердились даже за то, что он сочинял превосходные поэмы как на латыни, так и на греческом языке, пытаясь этим настоящим своим талантом, по примеру сына Агриппины, высмеять императорскую власть, выходя на театральную сцену. А он этого не делал, хотя и хорошо пел, в отличие от кровавого комедианта, который около двадцати лет занимал до него трон. Его доброта была неожиданна и потому так приятна народу.
