В. З.: Из-за нескольких озабоченных собой людей укоренилась абсолютная ложь. Никогда Высоцкий мне соперником не был. Я даже в одной телепередаче спросил — мог ли завидовать Золотухин Высоцкому при жизни? И большинство ответило, что мог бы... Не мог... Не был я Сальери при Моцарте. Я еще когда играл в «Моцарте и Сальери», стал сам обдумывать эту проблему сальеризма. Меня на это навел Эдвард Радзинский, который и назвал меня Сальери... Но при жизни Высоцкого мы так были различны по актерским работам, были разъединены и по славе. Мне своей хватало с избытком. Меня узнавали на улице. А его нет. Он сам на меня обижался поначалу, но так, не всерьез. Во времена нашей дружбы я был даже более популярен по актерским работам. А то, что он что-то поет, тогда же еще мало кто знал. Сегодня задним числом все путают. Пели уже его песни, а его самого и не знали. Так бывает. И потом, тогда многих авторов пели, я и завидовать ему не мог. У меня вообще этого качества нет. Дело в том, что Сальери при жизни был популярнее Моцарта. Музыка Сальери повсюду исполнялась — Моцарт не исполнялся. Его оперы на сцене имели громаднейший успех — а «Дон Жуан» Моцарта провалился с треском. Но загадка заключается в том, что когда умирает Моцарт и его музыка начинает жить, обретать славу, только тогда Сальери понимает, кто такой Моцарт. И только тогда возникает комплекс сальеризма. И вот тогда-то Сальери и начинает мучаться. Я, во всяком случае, так играю эту роль. И тогда людям кажется, что не мог Сальери не завидовать Моцарту. Люди забыли, что сами узнали о Моцарте недавно, забыли, как восторгались Сальери. Вот так сегодня и со мной у разгоряченных сторонников Высоцкого, упрекающих в чем- то меня. Они же не знают нашу общую жизнь того начального времени. В то время моя зависть к Высоцкому была невозможна. Да и многих других актеров...
В. Б.: Может быть, также в то время, похлопывая по плечу и всерьез не воспринимая, искренне не видели в нем поэта и его элитарные друзья? Они искренне не понимали, как и зачем такое печатать? Поет себе и поет... Мало ли в компаниях пели тогда с гитарой? А когда разобрались, поздно уже было, и началась ложь воспоминаний? Но уйдем от этой проблемы зависти и соперничества. Поговорим о простой мужской дружбе. Кто, по-твоему, был по-настоящему близким другом Владимира Высоцкого? Как когда-то тысячи людей несли бревно с Лениным, так сейчас тысячи людей — якобы близкие друзья Высоцкого. То, что ты был ближайшим другом, зафиксировано в самой анкете Высоцкого, от нее никуда не денешься. Многие бы рады были сжечь эту анкету, там и песня любимая «Вставай, страна огромная...», там и художник любимый — какой-то передвижник Куинджи, нет, чтобы Модильяни или Пикассо, там и единственный близкий друг — это Золотухин...
В. 3.: У него друзей было много. Он на дружбу был очень щедрый. Какова была эта дружба — не знаю. Я знаю про Вадима Туманова, но какую роль он играл — я тоже не знаю. Например, называют Тарковского другом. Он сам называет Василия Шукшина. А у меня он сам спрашивал — а кто такой Шукшин? Что за писатель? Тут есть тоже смещение. Тоже какая-то игра, какая-то роль Высоцкого. Он же знал, кто такой в кино Андрей Тарковский, кто такой в прозе Василий Шукшин, и их назвать своими друзьями почетно... Вот он этого Шемякина называет другом. Я вообще иногда не понимаю: а что же
Тогда такое дружба? Собутыльники? Сотоварищи? Коллеги? Хрен его знает... К кому их можно отнести? я знаю, что единственным его верным другом была Люся Абрамова, мать его детей, его бывшая жена, которая написала прекрасную книгу о Высоцком. Ну а что касается тех поэтов — Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, была ли у них зависть к популярности народной у Высоцкого? Не знаю. Я думаю, они как бы считались в иной весовой категории. Я бы назвал это простительной человеческой слабостью. Повторяю— все-таки тогда он находился в другой весовой категории. Они могли сто оправдывать: певец, бард, но в сонм поэтов не пускать... Важен всегда итог. Поразила-то не смерть Высоцкого — поразили его похороны. Народные похороны. Вот после этого и сменилась вся сетка координат. Стали переделывать жизнь под новое понимание, мифологизировать свои отношения с Высоцким. Тем более что Володя сам был не чужд мифотворчеству. Он тоже сочинял свою жизнь. Он тянулся то к одному, то к другому. То он тянулся к крестьянству и спрашивал меня про деревенскую жизнь, то тянулся к военным. Всегда как-то бережно относился к фронтовикам. В последнее время, в последний период жизни он стал тянуться к людям как бы иного масштаба. Может быть, ему казалось, что он из масштаба нашего театра, вообще театра, уже вышел. Ему нужен был другой ряд писателей, художников, поэтов. Помню, он говорил про роман Валентина Распутина «Живи и помни», про «Плотницкие рассказы» Белова. Да у нас же в театре свои были «деревенщики» — он ими тоже был увлечен: Федор Абрамов, Борис Можаев... А кстати, Валентин Распутин и Василий Белов не шли в наш театр. Я не назову их нетеатральными людьми, я же был во МХАТе на «Матере» по Распутину. Белов и сам пьесы пишет. А вот на спектаклях Высоцкого я их не помню. Что- то им мешало. А вот на «Шарашку» по Солженицыну Валентин Распутин пришел на премьеру. Я понимаю, что пришел он с определенной миссией, которую он и выполнил. Это было связано с юбилеем Солженицына... Может, он впервые и был у нас. Хотя, повторяю, Высоцкий его ценил. В Париже Высоцкий потянулся к Шемякину, к его живописи, стал читать Иосифа Бродского и был обрадован мнением этого поэта о нем. Да, несомненно, он шел к концу жизни просто в литературу.
ВАЛЕРИЙ ПЛОТНИКОВ
«Признак любой личности — это неповторимость. Как художник, у которого свой мазок, своя манера. Вы сразу можете определить — это он. Даже фотограф (если он талантливый) узнаваем, и вы можете сказать, что это фото принадлежит тому-то. Скажем, у нас есть такой человек — Валерий Плотников. Его выставка сейчас в Ленинграде. Его работы вы ни с чем не спутаете. По этому признаку я отношусь и к певцам, и к авторам. По принципу их неповторимости, ну и по тому, что они утверждают, какие мысли они утверждают, про что они пишут, о чем говорят, в какой форме, но самое главное— это, конечно, неповторимость, индивидуальность — это и есть талант...»
Эти слова Владимир Высоцкий произнес в интервью, данном в 1976 году. Заслужить таких слов от поэта дорогого стоит! И, бесспорно, Валерий Федорович Плотников (1943 г. р.), замечательный мастер, всем своим творчеством доказал и показал, что они им действительно заслужены.
Плотников — питерский фотохудожник Точнее, Фото- Граф, как нередко он подписывает свои работы. Это — не ирония, а самоуважение и фирменный знак качества Мастера. Советская интеллигенция у Валерия Плотникова в долгу: именно он снял и навсегда сохранил для Истории лики священных чудовищ русской культуры второй половины XX века — от Лихачева и Рихтера, от Плисецкой до Иоселиани, от Михалковых до Гребенщикова...
«Я не репортер, я — фотограф. Я снимаю только тогда, когда не снимать нельзя», — любит повторять известный петербургский фотограф Плотников. Его фотоработы построены наподобие красочного полотна: сказалось длительное и тщательное исследование живописи и желание сохранить в памяти этих выдающихся людей, которых он знал и которыми он восторгался. В итоге появилась целая галерея портретов, среди которых Дмитрий Лихачев и Мстислав Ростропович, Михайл Шемякин и Валентин Гафт, Владимир Познер и Андрей Макаревич, Булат Окуджава и Иннокентий Смоктуновский.
Но больше всех Валерий Федорович любил снимать Владимира Высоцкого. Со своей «гениальной моделью» Плотников не только работал, но и дружил...
«Нас с Володей познакомили в Ленинграде, в клубе «Восток». Этот клуб самодеятельной песни отмечал двадцатипятилетие, это было 1 января 1966 года. Множество магнитофонов на сцене — снимали и записывали Высоцкого многие. Я сделал смешной снимок — микрофон вместо носа. Показал Высоцкому, фото ему понравилось», — вспоминает Плотников.
