Понимал я, что навряд ли русские будут так уж воодушевлены тем, что название их крупнейшего университета с пятью буквами О объединено со словом говно. И все-таки, вот что пришло мне в голову: будь я оккупантом и диктатором, то не пожелал бы лучших подданных, чем чехи! А как же с тем, что приходит им в голову, когда они пьют пиво? Это они так научились кусаться, и даже больно, но остается лишь усмехнуться, зная, что укусив, они сразу же смажут тебе ранку йодом.

Спасибо тебе, Фредерико.

В тысяча девятьсот семьдесят пятом году умер Иво Андрич, великий европейский писатель и самый значимый югославский мастер слова. В том же году в Прагу была привезена копия фильма «Амаркорд» Фредерико Феллини. Огорченный смертью Андрича, новости о показе «Амаркорда» я обрадовался. После того, как я увидел феллиниевы «Дорогу», «Белого Шейха» и «Восемь с половиной», мое собственное прошлое стало казаться мне фильмом. В кинематографических кругах преобладало мнение, что «Амаркорд» - вершина творчества великого автора, однако в итальянской прессе появлялись и неодобрительные заголовки. Упрекали его в отступлении от интеллектуальности «Восьми с половиной», и еще критикам не нравилось, как они написали, излишнее приближенье к зрителю. Попробовали бы они так с Бергманом. Он-то никогда не медлил залепить газетчикам пару затрещин. Великий швед сводил так счеты со злонамеренными критиками. Кто бы мог поверить, что этому аристократу, снявшему фильм «Земляничные поляны», нравится дракой решать личные проблемы.

Ждал я в те пражские дни «Амаркорда», как некогда, в Сараево, ждал перед рассветом утренних булочек и лепешек у пекарни Ерлагича.

Показ «Амаркорда» был назначен на обычное время: в пятницу, в клубе Академии, в два часа дня. Был я тогда студентом-отличником второго курса режиссуры, в Сараево ездил редко, и Майю почти позабыл. Она будто исчезла из моей жизни, но все-таки, иногда, по выходным, я о ней вспоминал. Не знаю, может, оттого, что выходные давались мне нелегко. Вообще, праздных занятий, за исключением любовных, я в списке достойных дел не числил. Я знал, что это такая отметина детства. Часть мировоззрения Горицы. Уличные шайки, к которым я принадлежал, на праздность смотрели с презрением. Раздражали нас и массовый смех в кино на чаплиновских фильмах, и танцы с девчонками, и все общие забавы. Похожи мы были на волчью стаю, которая всем своим поведением хочет утвердить, что не принадлежит обычному миру, и не позволит себе соблазниться общепринятыми способами расслабления. Это была собранность воина, разбойника.

Уже в четверг, из-за надвигающихся выходных, я начинал нервничать. Разбегутся все по домам, а кафе «Славия», которое заменила мне тут «Шеталиште», пустеет. В общежитии весь злосчастный день слышна скрипка готовящегося к экзамену студента. Бедолага в тысячный раз играет одну и ту же гамму.

В Прагу приехала не только копия «Амаркорда». Появился здесь и некий Кера, сараевский вор, известный своей способностью опустошать самые шикарные бутики одежды прямо на глазах у продавцов. Примечателен он был и своим необычным словарным запасом. Искусно пользовался собственным неписаным словарем, изобиловавший названиями, обозначавшими деревенщину. Когда кто-нибудь говорил Кере:

- Как сам, земляк? – он свое, видимо, аристократическое происхождение оберегал словами:

- Картошка тебе земляк.

«Папак» - было обычным сараевским прозвищеv негорожан. На самом деле те, кто были, как бы, горожанами, в основном представляли собой городскую бедноту, которой было лестно, что есть кто-то, находящийся еще ниже их по социальной лестнице. Кера же был вором изысканным. Всех понаехавших и неприятных он называл «покосниками». Имея в виду косарей сена, видимо, а позже ввел в обиход «початки». Ну, как у кукурузы. Если кто-то был хуже «папака», его звали «початком».

Мошенник Кера ехал в Берлин, и по пути остановился в Праге. В «Славии» он узнал адрес общежития.

- Братишка, я в Праге, еду в Берлин, имею к тебе кое-что важное, - позвонил он с проходной общаги.

Он был единственным, кто мог сообщить что-нибудь про Майю, о которой я думал в прошлые выходные. В общем, дело было так.

- Братан, она тебя любит, эти, которые сейчас вокруг нее, это мыши, покосники без шансу, брателло, самая красивая женщина в Сараево говорит - ты один четкий!

Я начинаю дуреть:

- Да ладно, братишка, нету ж ничего такого.

- Как нету, чего нету, ты че бубнишь как покосник, нельзя оставлять такое сокровище чуханам.

- Забудь – говорю – я на этой истории поставил точку.

Поблагодарил за обед и добавил:

- Пора мне в академию. Там сейчас будет показ „Амаркорда”.

- Чего-чего?

Возбужденный, выскочил я на улицу, побежал в общежитие собрать вещи, и, вместо просмотра «Амаркорда», решил ехать в Сараево проверить керин рассказ. А что, долго, что ли. На бегу к вокзалу Хлавни Надражи я думал о том, что этот Кера, на самом деле, задает старый сараевский вопрос, в ответе на который обнаруживаются элементы экзистенциальной философии:

- Где в этой истории место для меня? – спрашивал Кера-вор, когда вспоминал стервятников, которые вились около Майи.

И я уехал в Сараево, почувствовав, что увижу „Амаркорд” как-нибудь потом.

Измученный бессоницей и табаком, через двадцать восемь часов пути я добрался до Сараево. В «Шеталиште» я был первым посетителем, официантка Борка принесла мне вареное яйцо, а я сидел на электропечке и грел себе задницу.

- Я смотрю, тебя и заграница не научила манерам! Ты чего, и в Праге на печке сидишь? А ну, слезай, испортишь мне печь!

- В Праге нет электропечей, деревенщина, там всюду отопление на газе из Сибири!

- Слезай давай, видишь, печка уже прогибается!

Официанты и официантки были в старой Югославии, как и полиция, привилегированной частью населения, рабочий стаж им засчитывался быстрее, и почти все они были стукачами. И не только потому, что официантки и подавальщицы, те, что доносчицы, чаще выходили замуж за полицейских, нет, они могли вообще не быть в списке оплаченных агентов УГБ, а доносили для удовольствия.

- И вот еще: Майя твоя, знаешь, гуляет с сыном того хирурга, Васильевича! Парень и не то чтоб уж супер, по мне-то ты интересней будешь!

- Хороший человек этот Васильевич. Помню, в шестьдесят первом году наложил мне гипс, когда я сломал руку, перенося Титаник, – делал я вид, что эта информация для меня ничего не значит.

- Все это несерьезно, не о чем тебе беспокоиться – сказала зашедшая в «Шеталиште» Амела Аганович, лучшая тогда подруга Майи.

- Этого Васильевича она посылает на Грбавицу за пирожными. Обожает она эти тортики и шампаньезы из кондитерской «Ядранка». А для тебя он неопасен, потому что Майе не пара.