– Знаю.

– Со временем уже становится все равно, на кого наложить убивающее заклятье. На старого развратника, на молодую красавицу… на ненужного ребенка‑наследника…

– И т‑такое было?

– Да…

Снова смех – теперь похожий на смех.

– Странно, так легко я в этом сознался… Было.

Было…

– Это как работа наемника, только риска меньше…

Смех затих, и улыбка стала гримасой.

– То есть, мне так казалось. Поначалу. Потом становится понятно, что риск несравнимо больше, но – вы были правы, отец, это затягивает. Только – скажите, разве не виноваты в этом те, кто преследует всех непохожих? Что же им потом удивляться, что непохожим доставляет удовольствие власть над ними – пусть она и не столь явная, пусть тайная, пусть никому не видимая?.. Заставить одного из них корчиться от рези в желудке, умирать от головной боли – за нас, за всех… Или похитить чьего‑нибудь ребенка и продать… Пусть они знают, каково это, когда несчастье случается с близкими, а ты думаешь – за что?.. Пусть… Это в самом деле большое наслаждение. Когда смотришь на ликующую толпу, только что с упоением рассматривающую очередную казнь, когда видишь, как каждый из них доволен тем, что – вот они, идут, победители, такие сильные… как стадо быков. Без рассудка, зато – с силой… После этого просто нельзя не изготовить куколку местного судьи… Да, и это тоже я. Это будет в протоколе?

– Нет. Я же обещал.

– Вы странный. Почему я никак не могу возненавидеть вас снова, как ненавидел всего несколько минут назад?.. Еще в одном вы были правы. Минута – это много…

Молчание.

Тишина, за которой слышно, как в коридоре топают чьи‑то сапоги.

Охрана.

Знакомо…

– Эльза так и не… признала себя неправой?

Вздох.

– Нет.

– Ее завтра казнят?

– Да.

– Зачем вы это сделаете? Ведь вы поддержите их – тех, кто убивает непохожих, которые не сделали и не сделают им дурного… Да и не только; вы поддержите тех, кто убивает вовсе невинных, вы им поможете этим; зачем!

– А что, п‑по‑твоему, с ней надо сделать? Содержать ее в тюрьме всю оставшуюся жизнь? П‑понимаю, что эта женщина для тебя почти родная, но вспомни, о чем мы говорили, и скажи – что надо сделать? Разве ты поручишься, что она не сможет освободиться из заключения? Пусть не теперь, а – через год, три, десять? И к‑какой она выйдет оттуда? Насколько более озлобленной?..

Молчание.

– Да… Понимаю…

– Она слишком стара, с‑слишком долго жила с ненавистью, чтобы суметь измениться.

– Ее… – красноречивый взгляд, без слов, немой вопрос… – Да?

– Да.

– Зачем… Вам‑то это зачем? Ведь надо просто исполнить необходимость, просто обезопасить ваше общество от нее, так сделайте это проще! Дайте умереть в камере…

Молчание.

– Знаю, что н‑не у тебя искать понимания, но… Кроме тех, кто никогда не сотворит зла, кроме тех, кто не может творить зла, тех, кто не имеют возможности, не умеют – есть и те, кто умеют, могут, с‑сын мой. Но боятся. Потому что однажды… или не однажды… видели, как умирают те, кто пойман за руку. Пусть это и покажется жестоким, но – пусть видят. Ты даже не представляешь, сколькие из них лишь п‑поэтому живут тихо, никому не причиняя вреда.

– Вы это тоже знаете ?

– Да.

Молчание.

– Все равно жестоко…

Миг тишины.

– Да…

Молчание…

– Завтра?

– Да.

Молчание.

И коричневые от крови зубы на искусанных губах.

– Вам…

Молчание…

– Вам и не только вам, отец… будет лучше, если я буду с ней…

Осторожно:

– В каком смысле?

– В том же, что и она, – все более решительно, но с каждым словом тише.

– Почему тебе п‑пришла в голову эта мысль? Ты хочешь умереть?

– Нет.

Глаза закрыты. Лицо мокрое от сукровицы и слез.

– Нет, отец, я не хочу. Я как никогда хочу жить, но никому от этого лучше не станет. Вы обещали, что я могу сказать все, что угодно; прошу, не перебивайте, или… или я испугаюсь и не сумею договорить… Вы правы. Вы и были правы, а я был неправ, и, поняв это, я чувствую себя… не знаю… Я бы мог сказать, что чувствую себя родившимся заново, но так нельзя сказать о человеке, который несет на себе такой груз вины и ненависти, как я. Да, я раскаиваюсь в том, что делал. Перед вами признаю это – как перед Богом. Да, я уже не могу ненавидеть вас так, как еще вот только что ненавидел, но избавиться от ненависти целиком не могу. Из‑за вас – это из‑за вас, и вы не можете этого не признать – я предал женщину, которая с детства заменяла мне мать. Что бы там она ни делала, кем бы она ни была – она любила меня и заботилась обо мне. Я не знаю, что бы со мной было, если бы не Эльза. Вы поведете ее на смерть, вы провели ее через то, через что прошел я; помня, что это такое, я не могу… просто все забыть – не могу. Мне жаль, что я не встретил вас двадцать лет назад, но теперь я буду ненавидеть вас… и почитать. Но ненависть – она сильнее, отец. Поэтому рано или поздно я убью вас. А потом и себя, потому что жить с таким разладом мыслей не в моих силах. На такую пытку, отец, меня не хватит… Поэтому, если вы не хотите погубить и свою душу, и мою, и души тех, кого, возможно, вам еще удастся отвратить от зла удачнее, чем меня – вам лучше позволить мне умереть сейчас. Пока еще я что‑то понимаю и в состоянии отвечать за себя. Иначе – два выхода. Или тот, о котором я сказал только что, или – я просто покончу с собой. Если вы действительно имеете ко мне хоть каплю сострадания, вы поведете меня завтра вместе с Эльзой. Вину перед людьми, вы сказали, я искупил на вашем допросе? Дайте искупить вину перед моей второй матерью. Она тоже человек… Вот я это и сказал.

Глаза закрыты. Лицо мокрое от сукровицы и…

И все.

– Теперь мне уже не отступить, да?

Молчание. Тяжелое.

И секунды тоже могут быть бесконечными…

– Нет. Только к‑когда записи дела будут переданы властям.

– Тогда сделайте это побыстрее, отец. Я не хочу иметь возможности передумать.

Молчание.

Секунды длиной в бесконечность.

– Ты уверен в том, что говоришь?

– Как никогда…

Молчание. Минута молчания…

– Хорошо.

Вздох.

– Ну, вот и все. Пусть будет так… – глаза открыты. Лицо мокрое от сукровицы… Взгляд блестящий и больной. – Вам придется уйти, чтобы сделать это?

– Да. Ты х‑хочешь, чтобы я ушел?

– Я хотел бы, чтобы вы остались и поговорили еще со мной. Вы ведь можете вернуться потом?

– Конечно.

– И вы будете со мной?

– Если хочешь.

– Всю ночь?

– Всю ночь.

***

Пять лет назад.

Дознание по делу обвиняемого в похищении младенца, намерении убийства и угрозах убийством посредством заключения договора с потусторонними силами. Обвиняемый: Альберт Майнц, профессор литературы. Шестой допрос (без применения пытки).

– С какой целью и где вы содержите похищенного ребенка?

– Я не д‑делал ничего подобного… Я н‑невиновен…

***

2003 г.

[1] Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает? (Иоанн, 7; 51) (лат.).

Действующие лица:

Три безликие фигуры

Ханц Вольф, травник

Барбара Греф (упоминается)

Палач

Секретарь

Эльза Швагель (упоминается)

Толпа (незримо присутствует)

Смиренное свидетельство Барбары Греф перед Высоким судом и Всеблагим Господом в том, что

Я, подательница сего, в девятый день месяца августа года от Рождества Христова 1354 имела беседу с травником Ханцем Вольфом. Проходя мимо него по полю, я услышала, как он просит меня дать ему яблоко из тех, что я несла в корзине, и я дала, побуждаемая христианским милосердием. Он же не отошел от меня, а стал вести разговор о том, что я бедна, а моя единственная родственница, дочь сестры моего покойного отца, удачно вышла замуж и теперь наслаждается земными благами. После Ханц Вольф стал мне говорить, что, если бы муж моей родственницы умер, оставив ей все свое состояние, и моя родственница умерла, оставив по завещанию все, что имела, мне, я бы стала богата.