Учили нас хорошо. Среди преподавателей были яркие личности, причем уже солидного возраста. Как я понимаю, на них еще сохранился отсвет дореволюционной школы. Так, математику преподавал старый профессор Юлий Осипович Гурвиц, педагог от Бога! Он был у нас классным руководителем, и мы его очень любили, с успехом принимали участие в ежегодных математических детских олимпиадах, проводившихся в Московском университете. Не отставал от нашего профессора и преподаватель истории Петр Константинович Холмогорцев, блистательный оратор. Случайно у меня до сих пор сохранилась тетрадь, двадцать четыре страницы, она от начала до конца заполнена моим домашним сочинением от 1940 года на тему «От смерда до крепостного крестьянина». В нем было о чем поразмышлять по поводу свободы, рабства и тирании.
Думаю, от наших учителей зависела та демократичная атмосфера, которая царила в школе и при которой все дети были равны независимо от занимаемого их отцами положения. Так, Светлана Сталина была отличницей, вполне того заслуживая, а ее брат Василий учился из рук вон плохо и получал соответствующие оценки.
В середине 30‑х годов нашу школу не миновала страшная трагедия всей страны, причем немыслимый масштаб этой беды был особенно ощутим в родных школьных стенах, поскольку Сталин обрушил массовый террор прежде всего на своих ближайших сподвижников. У половины моих одноклассников были арестованы отцы, у некоторых – и матери. Все они бесследно исчезли, ни один не вернулся. Много лет спустя, уже в 50‑е годы, после смерти Сталина, все они были реабилитированы посмертно.
Мы их всех хорошо знали, ведь мы дружили и общались друг с другом не только в школе, но и домами, много раз в году отмечали дни рождения одноклассников, ходили друг к другу на новогодние елки, делали, наконец, вместе домашние уроки… Все эти родители были очень милыми по отношению к нам и совсем еще не старыми, где‑то около сорока лет. Нет, они никак не походили на врагов народа, иностранных шпионов, вредителей, диверсантов и убийц, какими их рисовала официальная пропаганда. Примечательно, что никто из осиротевших ребят не был брошен в специальные детские дома для сыновей и дочерей врагов народа. Думаю, этого не случилось только потому, что у нас училась Светлана Сталина. Ее отец, еще питавший к ней тогда какие‑то чувства, не решился лишать ее привычных подруг и друзей, которых стали опекать их оставшиеся на свободе родственники. Последних потому Сталин и пощадил. Так что жизнь осиротевших детей «врагов народа» проходила и дальше на наших глазах, и это, конечно, заставляло нас задумываться о многом. Наша школьная дружба от всего случившегося не пострадала, просто стало меньше домашних праздников, многим уже было негде и не на что их устраивать.
Ни учителя, ни ребята не изменили своего прежнего отношения к детям репрессированных. Настолько их вдруг стало много, этих «врагов народа», что, вероятно, ни разум, ни сердце не могли поверить в реальность «вражеских» происков. Не было ужаса перед тем, что в стране вдруг завелось столько врагов и что они нас всех погубят. Был только ужас перед нараставшей волной массовых репрессий. Был ужас, как во время стихийного бедствия. И уже в этом очень характерном штрихе – отсутствии страха перед «врагами народа» – было заложено будущее разоблачение истоков трагедии, последовавшее только после смерти Сталина.
Мой отец в годы массового террора пострадал, можно сказать, косвенно: у него арестовали родного брата, который работал на Дальнем Востоке. Это был красивый и жизнерадостный человек и, как оказалось, с характером. Сразу после ареста он объявил голодовку и через две недели умер. Это обстоятельство и спасло отца, ведь его брату даже не успели по суду навесить ярлык «врага народа». Но партийную карьеру отцу сломали, его, как тогда говорилось, «бросили» на… искусство. Он стал освобожденным секретарем ЦК партии в Большом театре. Партийная организация театра территориально входила в тот самый Свердловский райком партии, которым до этого руководил мой отец, так что какая‑то внутренняя логика в этом назначении была. С тех пор Большой театр стал для меня вторым домом и, можно сказать, второй школой, я там все прослушал и пересмотрел по несколько раз, познакомился со всеми его звездами.
Когда отец дома в одиночестве выпивал, он обычно провозглашал с большой горечью один и тот же лозунг: «Просрали революцию!» Вот под него я и вырос. На его книжных полках стояли светло‑желтые толстые тома большого формата в мягких полукартонных переплетах, похожие на телефонные справочники тех времен. Это были полные стенограммы съездов партии. Я любил листать их. Там были все выступления и реплики, а также списки участников. Сколько громких имен! И большинство из них в 30‑е годы вдруг исчезли из жизни, оказавшись «врагами народа». Как же так?! Их все знали десятилетиями, избирали на съезды, одного от нескольких тысяч. В стенограммах указывались избравшие их организации – со всех концов страны. Как же всюду могли их проглядеть, как все могли в них так ошибиться?! И почему все они исчезли бесследно? Ведь они умели постоять за себя, умели бороться и отстаивать свои убеждения. В тех же съездовских стенограммах напечатаны их речи, иногда прерываемые из зала, они тут же находчиво отвечали. Горячим дыханием обдавали даже меня, мальчишку, страницы стенограмм. Что же они значили для отца, близко знавшего многих деятелей партии, ставших жертвами сталинского террора! Как отразилась эта страшная эпоха на моем поколении? Думаю, оно раньше времени повзрослело, а что касается моих сверстников по школе, они раньше стали понимать, что на самом деле происходило вокруг.
Продолжила мое образование война. Уже через неделю после ее начала я добровольно отправился в Смоленскую область, на берег Днепра, рыть оборонительные сооружения. Тогда этим делом занялись сотни тысяч старшеклассников. Довелось там хлебнуть горя! Потом отступали под натиском немцев, так что с самого начала войны я увидел ее страшный лик и сам смог убедиться в том, какой неожиданный трагический оборот она приняла для нас. Ведь нас годами готовили к тому, что мы при случае всех врагов разобьем на их же земле, «малой кровью, могучим ударом». Только в годы горбачевской перестройки, с приходом гласности, я смог рассказать в «Огоньке» правду о той трагической эпопее, после которой многие строители оборонительных рубежей не вернулись домой.
Но о самой войне, а не только о ее начале, я не писал. И не потому, что был в стороне от самых главных событий, просто поздно пришел к убеждению, что о ней необходимо написать. Впрочем, сегодня понимаю, что на это у меня сил и таланта не хватило бы. К тому же я до последнего времени не обладал теми знаниями о войне, которые теперь стали у нас доступны. Но все равно до сих пор вся правда о ней, от начала до конца, еще не сказана. Придет время, и кто‑то обязательно напишет о Великой Отечественной войне вторую «Войну и мир». Но это случится не завтра. Нужно еще дальше отойти от нее, от неизмеримого ужаса, боли и крови. Л. Толстой написал свой роман через полвека после той Отечественной, а наша война была пострашнее, с той ее никак не сравнишь. Потому и нет до сих пор главной книги о Великой Отечественной.
Кстати, и в моих размышлениях о войне большую роль сыграла литература. Только отслужив с 1941 по 1947 год, я понял, насколько великой книгой является сатирический роман Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». В истории всемирной литературы это Главная книга о главном пороке человечества – воинственной кровожадности. Она – против всех войн и армий, как бы политики их ни называли. Только освободившись от этих двух зол, войны и армии, человечество сможет встать с колен и обрести право на свободную жизнь. Ниже мы еще вернемся к Великой Отечественной, но только в связи с нашим разговором о Сталине и Гитлере.
После войны я закончил факультет журналистики Московского университета (заочно, за пять лет), работал в молодежной печати столицы, затем три с лишним года – в газете «Правда», причем в хрущевские времена, то есть уже тогда, когда наступила так называемая оттепель после сталинской эры. В редакции самой главной газеты страны я не мог не знать того, что на самом деле происходило у нас, в том числе и на вершине власти, тогда общество стало более открытым, чем раньше. А после «Правды» я около тридцати лет работал в редакции журнала «Огонек», был там заместителем главного редактора. Еженедельник всем известный, а во время горбачевского правления он стал одним из самых популярных журналов в мире, его тираж дошел тогда до пяти миллионов! Но мало кто догадывается, что «Огонек» во все времена был придворным журналом (таким же придворным был и Большой театр). При создании «Огонька» Сталин лично инструктировал его первого главного редактора М. Кольцова. Сталин и его ближайшие помощники всегда были близки к редакции журнала. Эта традиция не нарушалась ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни при Горбачеве, а при Ельцине традиционная связь «Огонька» с высшей властью дошла, можно сказать, до своей кульминации: наш сотрудник, заведующий отделом писем В. Юмашев написал за Ельцина три книги его мемуаров. Стал его лучшим другом и даже вошел в семью Ельцина его зятем – общим любимцем (у Ельцина две дочери, а сыновей нет). И этого мало! Юмашев был главой президентской администрации!
