С пронзительной проницательностью пишет о том же самом Пастернак в романе «Доктор Живаго»:

«Удивительное дело. Не только перед лицом твоей каторжной доли, но по отношению ко всей предшествующей жизни тридцатых годов, даже на воле, даже в благополучии университетской деятельности, книг, денег, удобств, война явилась очистительной бурею, струей свежего воздуха, веянием избавления.

Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение Конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.

И когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность, угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.

Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всей грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной».

Эти мудрые слова о духовном состоянии народа в годы войны и сразу после нее стоят сотен томов ура‑патриотической прозы, разоблачают ее заказной казенный пафос и позволяют понять истоки народного подвига.

Примерно те же мысли высказал о том времени и А. Твардовский:

Грянул год, пришел черед,

Нынче мы в ответе

За Россию, за народ

И за все на свете.

Да, так уж получилось, что только в военные годы советские люди смогли сами быть за что‑то в ответе. Всегда предполагалась единственная модель их поведения – выполнять указания свыше. От них решительно ничего не зависело, и вдруг пришла пора, когда только от них стало зависеть – быть или не быть нам всем и нашей стране.

Уж кто‑кто, а Сталин не мог не ощущать атмосферы всеобщей надежды и ожидания перемен. Он испугался, что победа пробудит у победившего народа чувство собственного достоинства и свободомыслие. А это никак не соответствовало его программе обожествления собственной персоны, в ходе войны и особенно после нее этот процесс приобрел совершенно фантасмагорические формы. Сразу после окончания войны началось беспощадное наступление на права и духовную жизнь народа, чтобы поставить все на свои довоенные места. Уже в июне 1945 года «Правда» печатает статью сталинского «агронома» и палача одновременно Т. Лысенко, направленную против «менделизма‑морганизма – ложного учения генетики». Да, да! Не статью о хлебе насущном, какую можно было бы ждать в то тяжкое голодное время, а малограмотный бред, но зато нацеленный против буржуазной науки. Разворачивается наступление мракобесия. Как из рога изобилия посыпались постановления партии по идеологии, сталинские пропагандисты‑недоучки громили философию, политэкономию, историю, биологию, кибернетику, генетику… Изничтожали не только целые отрасли науки и культуры, но и лучших их представителей. Этот процесс шел все годы сталинского правления, а после войны вспыхнул с новой силой, что, несомненно, свидетельствовало об одном – агонии режима и его вождя.

Еще в 1941 году наш великий соотечественник Вернадский отмечал: «Невольно мысль направляется на ближайшее будущее. Крупные неудачи нашей власти – результат ослабления ее культурности… Мысль направляется к необходимости свободы мысли…» Примерно то же выразил в 1944 году В. Катаев (разумеется, ни эти его стихи, ни мысли Вернадского тогда не могли быть доступны читателям):

Уже давно, не год, не два,

Моя душа полужива,

Но сердце ходит, дни кружатся,

Томя страданием двойным, –

Что невозможно быть живым

И трудно мертвым притворяться.

Война на полях сражений закончилась. Война против народа, справедливости и здравого смысла продолжалась с новой силой. Каленым железом выжигалось все решительно, что могло хотя бы каким‑то косвенным образом встать на пути тирании, на пути оболванивания народа. Недаром при Сталине в такой немилости был Достоевский. В те послевоенные годы как бы ожила, обрела страшную реальную силу бесовская программа, разоблаченная писателем: «Первым делом понижается уровень образования, науки, талантов». Достоевского приводило в ужас общество, где «горы сравнены с долинами» и все приведены к одному знаменателю, где «Цицерону обрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается камнями». Достаточно вспомнить, что в 1943 году в саратовской тюрьме погиб от истязаний и голода великий русский ученый Н. Вавилов, гордость мировой генетики, запрещенной у нас Сталиным. С резким падением науки и культуры в то время замедлилось все наше развитие, и мы до сих пор страдаем от этого. С компьютеризацией мы вообще, благодаря лично товарищу Сталину, попали просто в трагическое положение на фоне всемирной компьютерной революции. Мало кто, наверное, помнит, что до войны у нас, в СССР, жили и работали самые выдающиеся в мире специалисты по этой отрасли науки, все они стали жертвами сталинского террора…

Можно было бы ожидать, что после Великой Победы пойдет на спад массовый террор карательных органов против собственного народа. Наоборот! Он лишь усиливался и обрушился не только на военнопленных, возвращавшихся из немецкой неволи, не только на тех, кто находился в оккупации, но буквально, как и раньше, на все слои населения. На этот раз карательные органы особенно развили свою страшную деятельность среди молодежи, в том числе среди студентов и старшеклассников. Это трагически затронуло много семей, приобрело такой размах, что об этом нельзя было не знать. Так, мой близкий друг М. Кудинов, известный поэт и переводчик, вскоре после войны, будучи студентом Московского университета, был арестован и приговорен к 25 годам заключения «за организацию покушения на товарища Сталина» – самая стандартная для того времени формула обвинения. На самом деле причина ареста была в том, что его отец, известный экономист, был расстрелян еще в 30‑е годы как «враг народа». В конце 50‑х годов и Миша, и его отец были, разумеется, реабилитированы. А тогда таких несчастных жертв – родственников «врагов народа», каким оказался Кудинов‑младший, бросали в тюрьмы и концлагеря просто так, на всякий случай, можно сказать, превентивно.

Арест молодого Кудинова мог еще иметь и другую подоплеку. Злобствуя в своей затянувшейся агонии, одряхлевший тиран, похоже, видел в молодом поколении возможную угрозу для своего владычества, особенно от тех, кто имел репрессированных родных. Кстати, тогда же загоняли в концлагеря и тех, кто уже отсидел свое в качестве «политических заключенных» еще до войны и вышел на волю…

Как и в 30‑е годы, после войны властями и КГБ стали создаваться новые громкие судебные дела против уже новых «врагов народа». Крупнейшим из них стало «Ленинградское дело», по которому было расстреляно, брошено в тюрьмы и концлагеря много ленинградцев и москвичей. Руководители Ленинграда обвинялись в том, что хотели якобы больше самостоятельности от центральной власти. Для тех времен совершенно абсурдное обвинение! Но агонизировавший диктатор уже всюду видел угрозу и заговор против своей безраздельной власти. В результате было осуждено много известнейших в то время государственных и партийных деятелей, их страшную участь можно сравнить с судьбой заговорщиков, организовавших покушение на Гитлера в 1944 году. Но те были хотя бы и на самом деле виновны! А все обвинявшиеся по «Ленинградскому делу» после смерти Сталина были реабилитированы. Точно так же было тогда состряпано и громкое «Мингрельское дело» с обвинением, схожим с ленинградским, но еще с националистическим привкусом. Оно тоже, разумеется, впоследствии оказалось дутым. Характерно, что вечно всех подозревавший вождь напоследок выбрал в качестве своих жертв Ленинград и Грузию: он не раз уже «чистил» колыбель революции, потому что терпеть не мог действительных руководителей Октября 1917 года; что же касается Грузии, то он, наверное, по‑прежнему опасался оттуда разоблачений своих прежних дел в молодые годы. Так матерый хищник пытался зализывать разболевшиеся под старость, казалось бы, забытые раны…