Фронт с его официальным плакатным героизмом и патриотизмом сразу показал ему свою изнанку: «Мы знали, что за передовой линией стоят заградительные отряды с петлицами пограничников, коим приказано стрелять из пулеметов в отступающих. По переднему краю в тихие дни ходил рыжий особист, любитель Стендаля, погубивший рабочего Литвиненко. Знали, что можно говорить о победах, а не о поражениях, знали, что наше среднее начальство тоже под Богом ходит. Страх пред „Смершем“ на какой‑то срок действительно цементировал фронт, но по сути глубоко разлагал высокие понятия народа, борющегося против нашествия. Это позже сказалось. Сказывалось, впрочем, и в нашем быту боязнью откровенности и порой торжеством негодяйства. Кто были у нас наушниками „Смерша“, мы чаще всего не знали. После войны я встретил на улице Кирова бывшего сержанта разведроты Ваньку З., мародера и насильника, трипперитика всех степеней. Он был младшим лейтенантом ГБ».
Упомянутый выше Самойловым солдат Литвиненко стал одной из многих ни в чем неповинных жертв СМЕРШа, выдумывавшего антисоветские дела, чтобы доказать свою бдительность.
Между госпиталем и фронтом Самойлов провел некоторое время на лесозаготовках, которые выглядели таким образом: «Жизнь у нас была вольная, потому что лейтенанты, посланные с нашей командой, обосновались в селе, километрах в двадцати от наших делянок. И там, по слухам, прижились при учительницах. Гуляли и пили, а по ночам шало носились в полуторке по лесным дорогам, выменивая на заимках солдатские пайки на самогон. Нам от пайков доставались крохи. Но на свободе и мы кое‑как кормились. И были рады, что лейтенантов с нами нет».
А вот фронтовая зарисовка, место действия – Белоруссия, 1944 год: «За какие‑то якобы упущения был смещен капитан Харитонов, и к нам был назначен командиром некий Герой Советского Союза, фамилии которого никто не запомнил ввиду краткости пребывания его в должности. Он явился к нам в сопровождении где‑то по пути прихваченной военной девчонки и вмести с ней, произведя роте инспекторский смотр, удалился в хату, назначенную ему для постоя, откуда на свет божий не появлялся. Утром ему подавали спирту и двухкилограммовую банку американской колбасы. В полночь он пускал из фортки ракету, объявляя учебную тревогу. Сам, однако, из дому не выходил. По первой тревоге рота поднялась как положено, за пять минут. В последующие ночи время боевой подготовки все удлинялось, пока, наконец, дежурные вовсе не перестали обращать внимание на сигнальную ракету пьяного командира. Герой вскоре был уволен и куда‑то отправлен вместе с плачущей военной девчонкой».
Выше упоминалось о том, что правда о Великой Отечественной войне у нас до сих пор замалчивается, особенно о ее начальном периоде. Но точно так же мы до сих пор не знаем всей правды и о ее завершающем периоде. Самойлов на правах очевидца так свидетельствует об этом: «Армия сопротивления и самозащиты неприметно стала армией лютой ненависти. И тут великая наша победа стала оборачиваться моральным поражением, которое неприметно обозначилось в 1945 году… Унимая мародерство и насилие ровно настолько, насколько оно угрожало армейской дисциплине, вводя организованные формы мародерства и насилия, Сталин создавал нечто вроде национальной круговой поруки аморализма, окончательно сводил к фразеологии идею интернационализма, чтобы лишить нацию морального права на осуществление свободы».
Самойлов вспоминает об «организованных формах мародерства и насилия», но не развивает этой темы, ведь она у нас до сих пор под запретом. Ясно, что он имеет в виду, например, так называемые трофейные команды, с помощью которых мародерство и насилие были узаконены, санкционированы начальством. Нельзя забывать, что трофеями считалось не только то, что оказалось брошенным бежавшими немцами, нет, для их добычи зачастую применялась сила, грабеж… Можно было бы вспомнить и о судьбе немецких женщин, попавших в нашу зону оккупации…
Самойлов также вспоминает многие семьи, проживавшие в Москве в его родном доме‑коммуналке: «Из этих семей формировались городские низы 30–40‑х годов и росли будущие приблатненные солдаты Великой войны, те ребята, которые потом вдоволь натешили душу в Пруссии и Померании, кому‑то мстя за голодное и темное детство».
В наших официальных источниках таких упоминаний о той войне не встретишь…
И наконец Самойлов с самого низа, из рядов простой пехоты, свидетельствует о том, о чем тоже выше упоминалось – о провалившемся плане Сталина не останавливаться в Восточной Европе, а идти дальше на Запад: «Наша армия в конце Берлинского сражения если не понимала, то ощущала возможность такого варианта. Вариант дальнейшего похода на Европу – война с нынешними союзниками – не казался невероятным ни мне, ни многим из моих однополчан. Военная удача, ощущение победы и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв – все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы. С таким настроением армии можно было бы не остановиться в Берлине, если бы реальное соотношение сил было иным и отрезвляющие атомные налеты на Японию не удержали Сталина от дальнейшего наступления».
В ту же победную весну 1945 года я оказался на Северном флоте на эсминце «Грозный», самом быстроходном и современном корабле‑красавце. И все лето того года мы, как нам казалось, без особой нужды болтались в море, отрабатывая свои навыки и проверяя лишний раз технику. И это после окончания такой долгой и тяжкой войны! А потом прошел слух, что флот пойдет Северным морским путем на покорение Японии. Сталин, конечно, думал не столько о Японии, сколько о Китае и вообще о том регионе в целом, через который можно было бы перетянуть на свою сторону весь Восток. Мы уже совсем было размечтались совершить такой сказочный поход, который, думаю, запомнился бы на всю жизнь. Но… Сталин уже знал о существовании американской атомной бомбы, которая вскоре была сброшена на Японию. Наш поход не состоялся… Но сожалеть долго об этом не пришлось, потому что мне вдруг выпало счастье участвовать 24 июня в Параде Победы на Красной площади.
Целый месяц, каждый день с утра до вечера наш сводный военно‑морской полк готовился к этому великому событию. Мы бесконечно маршировали под оркестр в Химках, у Речного вокзала. Каждый час – перерыв на 15 минут, мы валились на зеленый газон и засыпали. Тут же труба поднимала нас, и мы опять сотрясали асфальт под звуки советских и дореволюционных маршей. И наконец наступило 24 июня.
Пошедший с утра дождь не омрачил праздника. Наш полк лихо прошел по площади вслед за колоннами всех фронтов, а за нами следовали двести солдат с фашистскими знаменами, они швырнули их к подножию Мавзолея под барабанную дробь. Вот тогда война действительно закончилась. Это была последняя точка в ее истории.
От храма Василия Блаженного мы повернули налево и пошли с площади по улице Разина. Вдоль домов стояли ликующие москвичи. Появление моряков вызвало новую бурю восторгов, и толпа прорвала оцепление из солдат. Мы тут же оказались в людском водовороте, сразу сломавшем наши ряды. Раздалась чья‑то находчивая команда: «Всем добираться обратно в казармы без строя, своим ходом! Не забыть поставить на место оружие!» И мы устремились к ближайшему метро, с трудом пробиваясь через обнимающих нас, кричащих, поющих, смеющихся и плачущих москвичей. Многие из них пытались утащить нас в гости к ним, но нам надо было вернуться, чтобы освободиться от оружия (часть из нас шла с автоматами, а часть – с винтовками), и, главное, каждого из нас уже ждали за праздничными столами кого родные, кого близкие и просто знакомые.
Такой неожиданный финал нашего парадного марша, конечно же, случился в истории московских парадов впервые. У нас всегда было известное уважение к порядку и властям, а в те годы вообще никому не могло прийти в голову смять военное оцепление, да еще во время такого парада (после нас по площади пошли войска Московского гарнизона). А вот смяли! Радость победы била через край. Люди исстрадались по радости. Если бы они знали тогда, в тот святой день, что больше ее у них не будет!..
