– Ведь ты, ярл, будешь рядом с Хрёреком конунгом, когда мой отец огородит ему поле?..

– Всегда был, – ответил Сувор спокойно. – И тогда буду.

– Ну так пусть лучше Эгиль бранит меня в Вальхалле за то, что я оставил его смерть неотмщённой. Пусть не будет сражения с хольмгардцами, если оно повлечёт немирье между Хрёреком и моим отцом. Я сын конунга и рад был бы завоевать себе державу, но против тебя, Сувор ярл, не пойду. Потому что ты спас меня, когда я умирал.

Куделька, сжавшаяся в комочек у него за спиной, вдруг жалобно всхлипнула. Харальд повернулся к ней:

– Дома у меня была сестра, её звали Гуннхильд. Норны замкнули её глаза, чтобы она зорче видела сердцем. Торгейр мне рассказал, что она умерла, и это была большая потеря. Но теперь кажется мне, будто могу я привезти в Роскильде другую провидицу, и не меньше её дивная сила. Поедешь ли ты со мной, чтобы носить моё кольцо и ждать меня из походов?

Страхиня отвернулся от них, обмотанное повязкой лицо сделалось совсем деревянным. Он опустил ресницы, давая отдых глазам, и стал ждать ответа ведуньи.

Куделька прижалась к плечу Харальда, захлёбываясь слезами:

– Я не провидица, любый… Я не умею видеть будущее так ясно, как зрит его моя наставница или твоя сестра Гуннхильд… Я только чувствую, как оно надвигается на нас, и мне страшно… Уезжай к отцу, любый, не оставайся с нами на смерть…

– На какую смерть? – изумился датчанин. – Почему на смерть?..

– А ты думаешь, чтó с нами будет, если у них с Вадимом миром дело решится? – медленно проговорил Болдырь. – Выболтаем вдруг, что никому не потребно…

– А кмети? – похолодела Крапива. – Кмети-то княжьи… Лодья целая видела…

– То кмети, – сказал Болдырь. – А то мы.

– Я бы за этой правдой ещё раз пошёл, – прошептал Искра.

Харальд обнял плачущую Кудельку и неожиданно увидел перед собой море. Бескрайнее море, величественно вздымающее увенчанные гребнями волны. Облака над ним, летящие неведомо куда и откуда… Солнце, гаснущее в пучине…

Парус из пророчества Гуннхильд, наконец-то явившийся вдалеке…

Он сказал:

– Не по праву будут меня называть сыном конунга, если я не смогу защитить тех, кто в этом нуждается. Ты примешь моё приглашение, ярл?

Старый воин посмотрел на него и грустно, ласково улыбнулся. Харальд успел понять эту улыбку и то, что Сувор ответит отказом: ему ли, столько лет служившему своему князю, теперь от него уходить, словно он был в чём виноват?.. И Крапива, гордая и отчаянная, не бросит отца, а за ней ещё Искра, не только по слову Твердяты принявший узы жениховства… Искра, которого он, Харальд, называл побратимом…

Что же до Страхини…

В это время снаружи раздались голоса, по палубе прошуршали шаги, откинулся колеблемый ветром полог, и в шатёр вошёл князь.

Восемь человек смотрели на ладожского государя, и у каждого в ушах ещё звучали слова, только что произносившиеся под этим кожаным кровом. Они ожидали, что Рюрик вот сейчас заговорит с ними о том же. О рати с князем Вадимом и о том, как её избежать… Однако ошиблись. Князь сел рядом с Сувором и начал рассказывать ему, что тела отроков, найденные на корабле, наконец-то должным образом приготовлены к погребению и ждут только костра:

– Датский княжич даёт свою лодью, чтобы твои кмети и его витязь Эгиль приняли равную честь.

…Когда вошёл князь, Страхиня словно бы отодвинулся ещё дальше в тень, и не потому, что его глаза не терпели яркого света. Наоборот – он преодолевал жестокую резь, но смотрел только на Рюрика и взгляда не отводил. Он никогда не видел его до битвы в болоте. Да и тогда – мельком. А вот теперь глядел и глядел, и пытался представить его себе молодым.

Князь вёл с его товарищами ничего не значащий разговор, спрашивал о ранах, о том, не терпят ли какой нужды. А зоркие глаза между тем переползали с лица на лицо, взвешивая и оценивая. Он что-то решал про себя. Отгонял прочь последние сомнения. Приговаривал…

Страхиня сидел на другом конце шатра, откинув голову – поди разбери, смотрит ли из-под повязки… Он видел, что Харальд был единственным, кого не коснулся княжеский взгляд. Рюрик просто сказал ему, поднимаясь:

– Пойдём, княжич. Дело у меня к тебе есть.

Харальд с готовностью встал.

– Погоди, кнез, – сказал Страхиня. На языке вагиров сказал.

Рюрик остановился. Обернулся и посмотрел на него через плечо, хмурясь и ощущая внезапно нахлынувшую тревогу. Страхиня, поднявшись с заметным трудом, подошёл к нему, и они оказались одного роста. Усмехаясь обезображенным ртом, молодой варяг не спеша сунул руку за пазуху, нащупал там что-то. Вытянул плоский кожаный мешочек и снял его с ремешка. Протянул князю на ладони:

– Вот, возьми, кнез. Моя мать велела передать это тебе, когда умирала. Она сказала, что я, может быть, тебя разыщу.

Мешочек был очень старый и вытертый, много раз промоченный водою и пóтом, а случалось, что и кровью. Князь странно медлил несколько очень долгих мгновений, но потом всё же взял его и начал медленно распутывать завязки. Семеро остальных смотрели, недоумевая и силясь что-то понять. И молодой Твердятич, к которому Страхиня стоял правым боком, первым заметил то, что заметил бы и всякий другой, увидевший этих двоих рядом.

Сходство…

Князь наконец развязал тонкие ремешки и вынул из мешочка то, что в нём находилось.

У него на ладони лежал серебряный знак Сокола. Тот самый, что он подарил когда-то Нечаянке.

– Ты?.. – внезапно севшим голосом спросил ладожский государь. – Ты?..

Падала в небытие стольная Ладога. И та держава, которую он мечтал создать здесь и укрепить Новым Городом и иными большими и малыми городами, стоявшими вблизи и вдали. Вспыхнул и исчез его мелкий раздор с князем Вадимом. И то большое немирье, в которое этот раздор чуть было не перерос. И Рагнар Кожаные Штаны с его грозными кораблями, остановившимися, как донесла ижорская стража, уже у Котлина острова. И цена, которой он собирался купить Ладоге мир…

Ничто больше не имело значения.

Кроме одного.

Нечаянка…

И сын её. Его, Рюрика, сын. Сын…

– Она меня ненавидела?

– Она говорила, что ты, верно, будешь великим правителем. Кто не жертвует людьми, тот не оставляет после себя державу…

Молчание. Потом:

– Помнишь, что предсказал Семовит? «Вернёшь…» Отец или сын, никакой разницы нет…

– Я признáю тебя перед людьми и дружиной. Ты будешь со мной.

– С тобой будет оберег, который хранила мать…

– Мне нужен ты.

– Я не нужен тебе, отец. Я слишком долго искал заветный меч, чтобы отнести его мёртвому роду.

– О чём ты?

– Нечаянка давно умерла, отец. Тогда ещё жив был старейшина Семовит и другие из рода.

– А теперь?..

– Теперь нет никого.

– Есть ты…

– А ты уверен в этом, отец?

– Я уверен, что немного найдётся князей, способных похвалиться подобным наследником!..

– Я смертельно ранил Хрольва Пять Ножей, ярла Рагнара конунга, когда он попытался меня зарубить вместо ответа. Я убил Замятню, боярина князя Вадима. Ты хочешь с ними союза. Я плохой наследник, отец.

– Ты мой сын!

– У тебя будут ещё сыновья, отец.

Снова молчание.

– Скажи хоть, как называла тебя мать, чтобы я мог дать это имя другому…

– Ингар. Она звала меня Ингаром, отец.

А потом было вот что.

Две рати, ладожская и новогородская, встретились чуть выше порогов, на той самой поляне, над которой больше не высилась двадцатисаженная красавица ель. Когда причалили варяжские корабли, князь Рюрик первым вышел на берег. Он был без брони и оружия. Поднял над головой щит и обратил его к себе выпуклой стороной.

Ответить боевой стрелой на такой знак – совсем не иметь чести.

Князь Вадим тоже сложил наземь меч и кольчугу и вышел к нему. Они встретились посреди поля и долго говорили наедине. О чём именно – не слышал никто, и многим казалось, будто они уговариваются решить дело поединком. Все знали храбрость двоих князей, все знали, какие это великие воины.