Твердята ласково улыбнулся юному датчанину, поблагодарил. Хотя про себя и считал, – от кого-кого, а от Сувора зависело только, сколь быстро они перейдут волок и сколь сытный стол встретит их на заставе. А более, пожалуй, ничего. Те, кого вправду слушает князь, те, за кем он признаёт благородную мудрость, способную дать зрелый совет, – те и сидят при нём, при князе, в его светлой гриднице, и люди называют их думающими боярами… А не воеводами хоробрствующими, усланными из стольного города за слишком буйный нрав, за лихость невмерную… устраивать малый городок, крепкую заставу на дальних порогах…

Таким же храбрецом, любимым отнюдь не за ум, был и Хрольв, на чью память уповал молодой Рагнарович. Твердислав подумал и про себя улыбнулся уверенности селундского княжича. Но вслух, конечно, предпочёл свести дело к шутке:

– Я в Ладоге, может, сына стану просватывать, прочного замирения для… Ты только не сочти, что опять, как тот раз, должен будешь его заместить!..

Харальду понадобилось мгновение, потом он захохотал, и за ним – его воины, уже восходившие на корабль. Шутка понравилась, кто-то весело крикнул:

– А что, гардский ярл! Наш хёвдинг немногим уступит хоть в бою, хоть на пиру, хоть на свадьбе!.. Твой сын тоже хорош, но свою невесту он пускай подальше от Харальда прячет…

Молодой вождь нашёл глазами Искру, вышедшего проводить отца и друзей. Искра улыбался, но ресницы дрожали, а щёки и шею заливала багровая краска, видимая даже в серых сумерках, предварявших рассвет. Пока держался помысел уговорить грозного батюшку взять с собой в поход, он силился покинуть костыль. Даже и сюда, до берега Мутной, отважно доковылял без него… Но отлетела надежда, и сразу стало невмоготу. Харальду подумалось, как он жалок и слаб, как болезненно бережёт раненую ногу, опирая вес тела больше на здоровую, да и та, отвыкшая, чего доброго сейчас его подведёт…

Искра ответил Харальду взглядом на взгляд и кивнул другу. Ему хотелось думать, что на его век ещё хватит больших, памятных дел, ещё доведёт судьба ощутить за спиною тени Богов… Хотеться хотелось, но не очень-то верилось – нынешняя горечь всё заслоняла…

Твердислав Радонежич оправил тёплое, подбитое мехом корзно, принял важный вид, приличествующий нарочитому послу. И уже изготовился ступить на корабельные сходни… когда прямо перед ним неведомо откуда возникли обе ведуньи. Старая лекарка и юная хромоножка. Люди потом спрашивали друг друга, каким образом они появились возле самых лодейных мостков, но никто так и не упомнил. С какой стороны подошли, как проникли за круг воинов, нарочно поставленных, чтобы не напирала толпа?.. Ни дать ни взять из-под земли выскочили!

Заметив двух женщин, Твердята остановился, хотя вполне мог бы их миновать. Позже он попытается уяснить для себя, что остановило его. И понял. Страх. Страх в их глазах. Такой, что опытный воин чуть было не оглянулся – а ну кто стоит сзади с мечом, занесённым над его головой!..

Твердислав сдержался и оглядываться не стал, но спросил, обращаясь к старухе:

– Что случилось, целительница? Кто обидел тебя?

– Безликих пасись… – словно бы с трудом разлепила губы седовласая ведьма.

– Кого?.. – переспросил Твердята. Слова женщины больше озадачили, нежели испугали его. Лишь вдоль хребта словно бы пробежали паучьи холодные лапки…

– Зло, грозящее тебе, не имеет лица… – по-прежнему тихо и непонятно отвечала старуха. – Оно переменчиво и неуловимо, словно туман, приходящий перед рассветом с болот…

За зиму Твердислав привык её уважать: всё-таки она спасла в Новом Городе немало народу. Однако тут ему показалось, что бабка достигла уже того возраста, когда начинают заговариваться и принимать всё случайно померещившееся за чудо Богов. Ему захотелось прогнать назойливую старуху с дороги, но она годилась ему в матери, и Твердята явил достойную кротость:

– Болотное лихо уже причинило мне порядочно горя, едва не сжив со свету Искру! Что скверного может приключиться со мной, если вы с внучкой помолитесь за меня Матери Ладе хоть вполовину так, как за него?

А про себя раздражённо подумал: взялась тут не в час пророчить, старая пугалица! Тоже мне ещё, зло без лица!.. Нашла чем стращать!.. Не при мне ли Вадим к Богам обращался, спрашивал, счастливо ли будет посольство? На мне Перуново благословение, вашей ли шепотни испугался!.. Войска полная лодья, и всего до порогов-то добежать…

Хромая Куделька ни дать ни взять подслушала его мысли. Боярин неожиданно для себя встретился с нею глазами. И чуть не вздрогнул, увидев, как внезапно трепыхнулись её зрачки, расширившись и вновь съёжившись.

– Вот на порогах и поберечься бы тебе, батюшка Твердислав Радонежич… – прошептала она. – На порогах…

Твердята досадливо фыркнул, подобрал полу корзна – и взошёл на лодью, более не задерживаясь и не медля. Он не хуже других знал, что порою случалось, когда люди не внимали предупреждениям. Но столь же часто бывало и так, что предсказатели ошибались. Или сами неверно толковали знак, данный свыше. Уж чего он не наслушался, когда отправлялись в Роскильде!.. И ограбят их там, и в рабство за тридевять земель продадут, и орла какого-то врежут… Ан все живы вернулись и замирение желанное привезли!..

…Упали в воду причальные канаты, согласно взмахнули длинные вёсла. Без малого весь Новый Город вышел проводить посольство. Махали руками заплаканные девчонки, алел над берегом, в воротах детинца, княжеский плащ… датчане-корабельщики красовались как только могли, и Харальд, самолично державший рулевое весло, был ими горд. Кажется, ни разу ещё его корабль не отваливал от пристани так весело и легко, не устремлялся в путь так охотно, как ныне.

Искра долго смотрел, как уходила по реке, делаясь всё меньше, острогрудая датская лодья, и пасмурно было на душе. Он тоже услышал предупреждение лекарок – и ошарашенно осознал, насколько оно совпало с тем, что он смутно чувствовал сам. Даждьбог Сварожич, откуда бы?.. Друзья-одногодки, боярские дети, уже принявшие воинские пояса, рассказывали, как государь Вадим с его, Искры, батюшкой испрашивали волю Перуна. В каменном кольце алтаря густой лужей расплылась кровь жертвенного быка, и князь Вадим простёр руки к небу.

«Господине! – хрипло от волнения прозвучал его голос. – Ты ли не видишь, как радею о людях своих и о городе, в столь многих трудах и великих печалях возведённом… Вразуми, Отче Перун: вотще ли тружусь? Процветёт ли сей город, назовётся ли именем знаменитым и грозным при детях наших и внуках?..»

И солнечный луч упал сквозь единственную промоину в облаках и коснулся священного изваяния, оживив суровый лик Бога Грозы, и дрогнул золотой диск громового знака, уверенно качнувшись:

«ДА!»

«Господине! Станет ли Ладога сестрицей меньшей, послушною под рукой Нового Города моего?..»

И согласно заржали, рванулись, взрыли правыми копытами снег вороные и белые жеребцы, выведенные к святилищу:

«ДА!»

«Господине! Днесь отряжаю я в Ладогу нарочитых слов… Замириться ищу с братом своим Рюриком Нового Города ради… Всё ли исполнят слы мои, как тому быть надлежит?..»

И дохнул ветер небесный, и тронул тяжёлые ветви святого дуба, зиму напролёт не терявшие густого наряда, и принёс к алтарю изжелта-серый лист, выгнутый, как кораблик:

«ДА!»

Вот только поплыл, закружился тот кораблик по озерку крови, меж зыбких островков тающего красного снега, в пеленах пара, точившегося на холоду…

Искра знал: государь князь первым истолковал этот знак, найдя в нём обещание Твердиславовой дружине удачного плавания, и вятшие мужи, стоявшие при молении, с ним согласились. Ибо кто первый жрец Перуну, если не князь?.. Звездочёт ещё раз посмотрел вслед уходившему кораблю. Облака на восходе показались ему очень похожими на те, что застили солнце в день гибели Торгейра. Разрывы совсем ещё зимних туч пламенели холодным малиновым золотом. Когда же сквозь них наконец показалось око Даждьбога, лучезарный огненный щит выглянул воспалённым, мутно-кровавым. Реку в заснеженных берегах облило неживым багрянцем зари, только по мелким волнам пошли гулять тяжёлые свинцовые блики…