Вот что у нее еще оставалось. «Это очень много, – сказала себе Рохель, – это все».

– Думаешь, с тобой я смогу быть добродетельной женщиной, жить где‑то еще?

Йосель энергично кивнул в знак подтверждения. Именно это он и пытался до нее донести.

– Йосель, послушай меня. Быть евреем – значит жить честно.

Рохель лгала – но разве она не ставила себе такой цели? Она прекрасно понимала: когда она вернется, ее встретят не как блудную дочь, но как блудницу. Ее ждут порицание, может быть, расправа. Но она не позволит Йоселю даже на секунду так подумать. Она должна лгать, чтобы его спасти. Он станет первым ее добрым делом.

«Жить честно, – размышлял Йосель, – так она это называет?» В первый день своей жизни Прага показалась ему прекрасной. Теперь голем понимал, что Прага – грязный, убогий город, полный злобы и ненависти. И что в стенах гетто, в комнате, которая даже размерами едва ли просторней тюремной камеры, – Рохель была пленницей. Вот какова правда. Как Рохель могла узнать о других местах, обо всем мире в целом? Только увидев все собственными глазами.

Понимая, однако, что ему ее не переубедить, Йосель уступил, позволяя Рохели думать, будто ее последний аргумент подействовал. Он кивнул, словно принимая ее предложение, позволяя ей верить в невероятное. Да, он позволит ей вернуться и больше никогда с ней не увидится. Рохель пойдет домой, вернется к своим прежним обязанностям, к своему мужу, в свою комнату, а Йосель уйдет далеко за холмы, бросая всем вызов, уклоняясь от описанной ею судьбы, которая являла собой всего лишь выражение ее страха, капризную уступку сплетням, которые бродили в гетто. Неужели рабби причинит ему вред? Чистейшей воды тупость. «Аврам, Аврам, не поднимай руки на сына твоего». Бог милостив и справедлив. Он не требовал кровавой жертвы. Его родной отец всем сердцем любит его, Йоселя бен Ливо. Рохели хватит всего лишь несколько дней прежней жизни, заточения в сырых стенах, шитья при свете тусклой свечи, думал Йосель. И она придет к тем же мыслям, что и он. А когда она начнет сожалеть о своем решении, чувствуя себя пойманной в ловушку и обреченной на тупую, ограниченную жизнь, он вернется из‑за холмов. К тому времени Йосель уже найдет город, работу, кров – и сможет забрать ее с собой. Рохель сама все увидит.

Они молча вышли из леса и стали вместе спускаться по травянистому склону холма, пока не остановились там, откуда их уже могли увидеть. Из глаз Рохели хлынули слезы.

– Йосель, Йосель…

Он застонал в ответ. В какой‑то миг Рохель чуть не передумала. Но до нее донесся перезвон колоколов – всех колоколов города, каждый отбивал свой собственный час. Время настало.

Убежденная в том, что спасла Йоселя от верной смерти, собравшись с духом, чтобы достойно встретить насмешки, развод – все, что ей было уготовано, Рохель медленно и неуверенно направилась к городу, ибо кровотечение у нее до сих пор не прекращалось. Но прежде, чем пройти по Карлову мосту, она заглянула отдохнуть в лавочку мастера Гальяно, у Дома Трех Страусов. Жена итальянца отвела усталую путницу в подсобную комнатку, уложила на койку, принесла ей воды, хлеба и сыра. Добрая женщина сняла с Рохели грязную одежду, начисто отерла ее тело тряпицей, одела в свежую юбку и корсаж, а затем из куска тонкого синего полотна сделала ей новый головной платок. Всю одежду жена мастера Гальяно подбирала аккуратно, в полном соответствии с предписаниями Завета – например, не смешивая изображений животных и растений.

Рохель глубоко тронуло участие женщины. Высокие стопки материи в магазине напомнили ей о дорогой покойной бабушке и вечерах, когда мастер Гальяно привозил им из‑за Карлова моста нитки и ткани в ручной тачке. Славная тогда была жизнь, а Рохель даже об этом не знала.

Мастер Гальяно также был участлив и почти мрачен.

– Пойми, Рохель, все ваши люди обречены. Кто‑нибудь непременно уничтожит вашу общину – не император, так горожане. Проповеди отца Тадеуша будят в людях недовольство, заставляет всех страшиться будущего. Тебя он выделяет особо – не просто как еврейку, но и как грешницу. Тебе придется несладко. Люди знают, что вы с големом сошлись. Лучше сделай так, чтобы они подумали, будто ты умерла или пропала без вести.

– Вы не понимаете, мастер Гальяно, – запротестовала Рохель. – Я позволила моим страстям затуманить мой разум и попрать мой долг. Я потеряла ребенка, погубила супруга, навлекла позор на мой народ. Я заслуживаю наказания, воздаяния, я должна расплатиться за всю ту боль, которую я причинила.

– Дитя мое, ты глубоко заблуждаешься. Молодость – не преступление. Оставайся здесь, спрячься пока у нас.

Рохель даже не хотела об этом слышать. И они тоже ничего не понимают – как Йосель. Отказавшись от их помощи, Рохель простилась с мастером Гальяно, его женой и направилась в Юденштадт.

На реке она заметила лодку, а в ней – Вацлава. Он плакал. Рыбаки толпились на берегу, чиня свои сети. На Карловом мосту уже становилось людно. И вскоре началось то, что Рохель предчувствовала: люди, узнавая ее, кричали «Блудница, блудница!» и оплевывали ее. Но Рохель продолжала спокойно идти. С высоко поднятой головой вошла она в ворота Юденштадта. Соплеменники отвращали от нее лица, твердили: «Стыд! Позор!» Дверь в доме рабби Ливо была открыта. Перл стояла у очага, помешивая овсяную кашу, а внуки и внучки собрались вокруг нее. Как только малышка Фейгеле увидела свою подругу, она тут же закричала:

– Рохель, Рохель, а мы тебя всюду искали!

Перл медленно отвернулась от котелка, жестко взглянула на Рохель, а затем, не в силах сдержать своих чувств, бросилась заключить молодую женщину в объятия.

– Мое бедное дитя…

Две женщины сжали друг друга в объятиях и зарыдали в голос.

– Кто там? Кто там? Что за шум? – рабби Ливо с трудом спустился по лестнице. Плечо у него все еще болело.

– Она вернулась, – сказала Перл.

– Это я вижу, – медленно отозвался раввин, стоя на ступеньке. – А Йосель? Где он?

– Я отослала его, – сказала Рохель… и тут же увидела, как лицо рабби Ливо разглаживается, словно его омывает волна облегчения. Рохель опустила голову. Она больше не могла смотреть ему в глаза.

– Прекрати, – сказал рабби Ливо. – Выше голову, Рохель, будь отважной. Будь женщиной.

30

Переодетый слугой Келли прибыл на императорскую кухню и заявил, что его послали в помощь. В гвалте и суматохе никто не заметил обмана, и Келли допустили к подготовке блюд для празднования дня рождения императора. Императорская кухня включала в себя амбары и кладовые, котельную, топившуюся круглые сутки, выпечной цех, где готовили сласти и пряности, кондитерскую, кладовку для свечей и кладовку для пряностей, ледник и собственно громадную кухню. В распоряжении шеф‑повара было двадцать пять помощников, не считая мальчиков, вращающих вертела. Еще там было помещение для мытья посуды, где кипятили серебряные тарелки и терли песком оловянные. Вода поступала по трубам из реки. Всей этой кутерьмой заведовал чиновник, который сидел в своем кабинете и вел кухонные счета. В огромной кухне стояло насколько огромных очагов, некоторые даже с механизмами, которые поворачивали вертела, – механизмы куда более современные, чем колеса, в которых бегали собаки; правда, эти колеса тоже можно было увидеть на бескрайней кухне. Вдоль одной из стен выстроились угольные печи с небольшими котелками и духовками. Хлебные печи, однако, находились в отдельном доме у реки из‑за постоянной угрозы пожара.

Пиршество должно было начаться не раньше заката, но работа началась с раннего утра, и Келли мгновенно отправили в кондитерскую – строгать сахар для марципанов, колоть орехи, вынимать косточки из вишен, а также вырезать из мягкого теста крестики и сердечки, которые тут же пекли в духовках. Как вскоре выяснил Келли, там также должны были присутствовать несколько дегустаторов – прежде всего лучший императорский дегустатор Шрак, ходячий скелет, у которого за долгие годы службы развилось стойкое отвращение к пище. Мастер Шрак не мог доесть ни одного блюда. Кроме того, специально по случаю дня рождения были приглашены два новых дегустатора. Вацлава, который частенько заходил пробовать пищу, уже несколько дней не было в замке из‑за болезни его сына. Никто не знал, жив ли еще его сын и не заболел ли сам Вацлав. Киракос тоже был чем‑то болен, а скорее всего – просто пьян как сапожник. В конце концов, хлопот и так хватало. Киракос – лекарь, а древние говорили: «Врачу, исцелись сам». Эликсир предстояло опробовать на особой церемонии, которая пока что держалась в тайне.