Император вскочил с кресла и заметался по галерее.

– А эта швея, еврейка, – что у нее самое привлекательное?

– Никто ее настолько подробно не видел, ваше величество, – ответил Вацлав.

– Ее лицо, – сказал Киракос, – и ее тело.

– Но ведь это получается все, разве не так? Я должен ее увидеть. Я должен ее получить.

– Она никуда не ходит без своего мужа. Их обычаи…

– Да будь ты проклят, Вацлав! Скажи, Киракос, как это тебя угораздило на нее наткнуться?

– Киракос прячется за стенами их купальни и подглядывает, ваше величество.

– Ничего подобного.

– А ты, Вацлав, как ее высмотрел, могу я спросить?

– Я знаю Рохель с детства, ваше величество.

– Рохель, значит, – осклабился Киракос.

– Теперь все ясно, – объявил император. – Это целый заговор с целью держать меня в неведении. Где этот мерзостный служка? На кухне должно быть хоть что‑нибудь, что я смог бы съесть прямо сейчас. Варенье, кусок хлеба… И Пуччи сюда… нет, сперва певцов, пусть они исполнят «Первую книгу мадригалов» Монтеверди. Музыкантов, этих змеев свернувшихся, весь мой оркестр. Горячее вино с пряностями. Ну, живо.

– Ваше величество, а вы бы не хотели немного отдохнуть? Позвольте мне помочь вам улечься в постель.

– В постель, Вацлав? Я не хочу в постель. Сейчас день, и я собираюсь познакомиться с самой красивой женщиной в Праге. Больше того, я должен познакомиться не только с этой еврейкой, но и с человеком‑големом – и ты смеешь предлагать мне улегся в постель? Вот ее я точно в постель уложу. Значит, она замужем? Тем лучше. Как насчет права первой ночи, которое прежде супруга всегда принадлежит дворянину, королю, боже ты мой, императору?!

– Этот старый обычай, ваше величество, уже давно вышел из моды.

– В самом деле, Вацлав? А у меня не вышел.

21

Голем Йосель, обладая силой двенадцати солдат, занимался женской работой. Он мешал овсяную кашу, потрошил кур и рыбу для обеда в Шаббат. Йосель подмел дом раввина метлой из маленьких прутиков, а затем, ползая на четвереньках с тряпкой в руках, отдраил все полы. Он отчистил песком горшки, убрал пепел из очага, высыпал его в компостную кучу, которую еженедельно переворачивал. Отнеся помойные ведра к реке, голем тщательно отчистил их остатками пепла, после чего вымыл и снова расставил под кроватями ночные горшки. Затем он ведрами натаскал воды из колодца во внутреннем дворе, вымыл ею тарелки, вытер их и расставил по своим местам в буфете. Дальше Йосель занялся дровами – нарубил поленьев, составил поленницу и принес хворост из леса. Он также присматривал за детьми, играл с ними во всякие игры – в кости и камешки, в кегли, в лошадку, роль которой исполнял он сам. Йосель провожал женщин до синагоги, дожидался их там, чтобы проводить обратно до дома, ибо, хотя он и считался кем‑то вроде евнуха, на женскую половину синагоги ему заходить не дозволялось… равно как и на мужскую.

В тот понедельник Йосель стирал белье во внутреннем дворе в котле с водой, подвешенном над костром, когда вдруг услышал шум. Поначалу он подумал, что разбойники все‑таки явились сжечь Юденштадт. Голем немедленно побежал к воротам еврейского квартала.

Первым появился мужчина в шутовском наряде из разноцветного тряпья, что трепетал у него на бедрах, точно юбка ярких перьев. Он нес в руках ветку с позвякивающими коровьими колокольчиками и распевал:

Эй, бродяги и калеки, всем вам радость я пою,

Похваляюсь только тем, что имею и люблю…

Если пожелаешь жребия иного, не имея власти,

Целый мир тогда собой ты, дурачина, застишь.

– Паяцы!

Дети за дверьми домов гомонили, как воронята в гнезде, и хлопали в ладоши. Женщины высовывались из окон на вторых этажах зданий, где они обычно вытряхивали покрывала и откуда выбрасывали на улицу помои. Мужчины городка выбирались из трактиров и, сложив руки на груди, вставали посмотреть, одновременно смущенные и ошеломленные.

Человек в шутовском наряде явно изображал герольда. А за ним, шаркая ногами, влеклось пестрое сборище – уроды, калеки, слабые костями и разумом. Полное собрание гротескных созданий, марширующих под звуки дудки и барабанчика и распевающих непристойные гимны.

О боже, чем бы нам заняться?

Сейчас начнем совокупляться!

Услышав такие песенки, горожанки заохали и заахали. А мужчины расхохотались.

А ну гоните нам монету,

Не то останемся на лето!

«Паяцы, паяцы…»

Уроды расхохоталась и вывалили наружу языки, а потом нетвердой походкой двинулись дальше, кружась и заковыляли в грубой пляске. Одна женщина, колченогая и горбатая, играла на своей дудке прилипчивый мотив. Другая семенила боком на всех четырех, точно краб. Мужчина с карбункулами на шее, крупными и блестящими как яблоки, кривоногий и сухорукий, двигался скачками, посмеиваясь и скаля зубы. Безносый мужчина непрестанно тряс кувшином с галькой. Двое детей с тюленьими плавниками вместо рук хлопали ими и кричали «ура». Женщина, считавшая себя волчицей, рычала и каталась по улице. Прекрасная девушка со спутанными волосами, одетая в лохмотья, чьи ладони были сцеплены в молитве, распевала хвалы Деве Марии.

Йосель стоял там, потрясенный и растерянный. Кто эти люди? Женщина‑краб бочком присеменила к Йоселю и посмотрела на него снизу вверх.

– Ну что, красавчик, гони монету – али нету? Слышь, мастер Карабас, ты, часом, не из нас?

Йосель отшатнулся, открыл рот и испустил стон.

– Ни языка, ни тона, ни голоса, – женщина хрипло захохотала, подобралась поближе и ущипнула Йоселя за икру. – Ты мне не родственник, болезный?

Йосель снова замычал.

– Он не может говорить, – женщина‑волчица припала к земле, словно собираясь облизать его новехонькие сапоги. Затем подняла вверх свое волосатое лицо, просеменила по кругу и дважды перекувырнулась через голову.

– Давай к нам, давай к нам, давай к паяцам, дуракам! Накорми нас, накорми!

Люди швыряли с балконов хлеб, кусочки сыра, маленькие мешочки муки, капустные листья, репки и грибы, луковицы и яблоки, монеты. Другие выливали грязную воду и помои, некоторые женщины гнали попрошаек метлами, мужчины из трактиров расстегивали гульфики и мочились прямо им на головы, а дети старались подгонять несчастных дальше по улице. Словно бы в последнем росчерке безумной пляски, уроды покружились, попрыгали – и скрылись из виду.

В голове у Йоселя началась чехарда. «Давай с нами, давай с нами», – сказали ему паяцы. Сама мысль об этом его страшила, но зеркало было поднесено слишком близко, и сходство оказалось неопровержимым. А что? Ведь это так просто – просто покинуть город, отправиться в путь вместе с ними! Разве нет? Не только признавать, но и откровенно показывать, что ты не такой, как остальные. Присоединиться к себе подобным – не евреям и не христианам, не немцам и не богемцам, полулюдям‑полуживотным, увечным, имеющих некий изъян. И все же ноги Йоселя точно приросли к земле. У него есть долг. Будь у него язык, он бы сказал: «Да, я дурак, я паяц, это верно, но пусть даже я дурак, я останусь здесь».

А затем Йосель вдруг понял, что перед ним кто‑то стоит. Он опустил взгляд и тут же вспомнил, почему он остался, ради чего живет.

– Знаешь, мне на миг показалось, что ты собрался уйти с попрошайками.

Рохель говорила быстро, добавляя новые слова словно бы лишь затем, чтобы стереть предыдущие.

– Ты должен их жалеть, ибо у них нет ни еды в желудках, ни крыши над головой. Но с другой стороны, ты должен им завидовать. Это и впрямь заманчиво. Их отличие так заметно, его ничем не прикроешь. Какое это, должно быть, облегчение – не стараться все время соответствовать чужим ожиданиям.

Йосель, разумеется, ничего ей не ответил.

– Я хочу сказать, что они вольны до конца быть самими собой, – Рохель похлопывала себя по бокам, словно вместо рук у нее были плавники или крылья. – Они могут идти, куда захотят, несомненно, всюду бывают. Ты только подумай. Сегодня Богемия, завтра Силезия. Они отовсюду ускользают, они видят мир.