– Тебе не следует петь, жена, – сказал он. – Мимо может пройти мужчина, услышать тебя.

– Окно и дверь закрыты, муж мой.

– Тем не менее это неприлично.

– Прости меня.

Рохель понурила голову, но тот же самый жар, который она ощутила сегодня утром, вновь поднялся по ее шее и взял власть над ее языком. Вот, она оказалась способна воспрянуть духом, исполнять свои обязанности, вести себя как добрая жена. Она остригла себе волосы. И теперь готовит ужин. Что же еще от нее требуется? Еще секунда – и она или закричит, или убежит.

– Ладно, ничего, – нежно сказал Зеев. – Лучше посмотри, что я тебе купил.

И, раскрыв сетчатый мешочек, который он держал под мышкой, он показал Рохели большой кусок мяса для трапезы в Шаббат.

– Ягнятина, – объявил Зеев. – И еще, посмотри.

Он вытащил какие‑то стянутые тесемками мешочки, развязал узлы и высыпал на стол их содержимое.

– Перец, – он послюнил палец, коснулся черных горошинок, затем сунул палец в рот. – Давай, попробуй. Да‑да. И еще вот это попробуй, – он погрузил палец в какую‑то красноватую пыль примерно того же теплого цвета, что и осенняя листва, после чего опять сунул его в рот. – Паприка из Венгрии. – Зеев возбужденно хлопнул в ладоши. – Правда, чудесно? И ягнятина. Люди еще с раннего утра выстроились в очередь к мяснику. Я тоже собирался встать в очередь, но когда оставил тебя в доме раввина и вышел оттуда, увидел Карела, он как раз ехал по нашей улице. Он говорит, что в марте к нам приедут алхимики – те самые, что сделают императора бессмертным. Ха, сказал я ему, вот будет славно, человек станет жить так же долго, как Бог. Еще Карел сказал, что император отправляется в Венецию на карнавал и что его величество так беспокоится о своем бессмертии, что не может спать. А зачем ему вообще спать, спросил я. Ему же не надо зарабатывать себе на жизнь. Так что я весь день ездил с Карелом, покупал и продавал. Знаешь, что полотняную одежду, которую ему не удается продать людям, он продает бумажной фабрике для изготовления бумаги? А старые кости, которые он собирает, идут в переплетный цех как основа клея для книг. А в конце каждого дня Карел выезжает за городские ворота к свалке, чтобы выбросить там все, что он не сумел продать. Знаешь, жена, только тогда я вспомнил про мясника. Карел погнал Освальда назад, и, как ты уже поняла, у мясника еще осталось немного ягнятины.

Тут Зеев вдруг умолк.

– Что такое? Что случилось, моя маленькая? У тебя такой грустный вид.

– Моя мать умерла родами, правда? – Рохель впервые высказала вслух этот страх.

– Ну да, твоя мать, да будет благословенна ее память, умерла при родах, – Зеев протянул руки, попытался привлечь ее к себе, но Рохель его оттолкнула.

– Мой отец изнасиловал мою мать, а потом я ее убила.

Это была ужасная мысль. Две ужасных мысли.

– Нет, Рохель, милая моя, нельзя так об этом думать. – Зеев покачал головой, глаза его увлажнились и стали совсем как у мула Освальда.

– А как еще мне об этом думать?

Рохель с трудом попыталась припомнить что‑то реальное, не придуманные сцены вроде купания в голубом тазу или того, как ее мать идет по Карлову мосту под яркими лучами солнца. Сосредоточиваясь, она вызвала в своем воображении запах материнской щеки и все тело своей матери. Груди, шею, капли пота. Наконец, после того как Перл покинула их комнатушку со своим акушерским саквояжем и город снова погрузился в безмолвие, Рохель почуяла запах чего‑то кислого. И еще она почувствовала, как влага пропитывает ее пеленки; эта влага растекалась по ее спине и затылку, покрывала конечности, начиная охлаждаться, пока не сделалась противной, липкой, леденящей. Рохель вспомнила, как она пробуждается в целой ванночке крови, а рядом лежит ее мертвая мать.

– Милая моя, драгоценная, здесь не твоя вина, – утешал ее муж, снова протягивая к ней руки, но Рохель даже видеть его не хотела. – Ты должна выбросить это из головы, Рохель, теперь мы одна семья.

– Ты взял меня в жены, – обвинила она его.

– Действительно, я это сделал.

Рохель с трудом добрела до кровати и тяжело опустилась на соломенный матрац. Он был привязан к раме туго натянутыми веревками, которые теперь провисали. Завтра ей придется подтянуть их при помощи рукоятки сбоку кровати. Да‑да, перетянуть кровать. Утром Рохель возьмет обтекающую кровью ягнятину, славно ее приготовит, станет вращать на вертеле, не отрываясь от шитья. Ягнятина. Подтянуть кровать, поворачивать вертел с ягнятиной, шить ткань. Она – швея, которая делает прекрасные вещи, зарабатывает себе на пропитание. Рохель напомнила себе о нитях, которые мастер Гальяно принес для нового камзола императора. Роскошно‑красные, совсем как паприка, того самого цвета, который она раньше видела лишь раз. Такого цвета был тот фрукт из Нового Света под названием помидор. А золотая нить была глянцево‑желтоватой, совсем как старое золото. Рохель попыталась. Она попыталась вспомнить все свои обязанности, все те вещи, что поддерживали ее жизнь.

– Я не могу этого выдержать, – простонала она.

– Мы должны быть сильными, Рохель, мы с тобой должны быть сильными. – Зеев опустился на колени рядом с кроватью.

– Я все на свете ненавижу.

– Нет‑нет, Рохель, Бог это запрещает. Не плачь, моя милая, не плачь, потому что, если ты будешь плакать, я тоже заплачу.

При мысли о плачущем Зееве Рохель рассмеялась.

– Ты правда стал бы плакать?

– Конечно. Даю тебе честное слово.

– Ты взял меня замуж, несмотря ни на что, – констатировала Рохель, глядя в потолок. – Как ты смог заставить себя это сделать?

– Я взял тебя замуж, – повторил Зеев. – Как же мне выпала такая награда? Быть может, Бог посмотрел на меня со звезд, увидел все мое одиночество и, проявляя бесконечную жалость, сделал меня счастливым?

Рохель посмотрела на своего супруга.

– Что ты видишь?

Рот, затерянный в бороде, кустистые брови, большие уши, торчащие из‑под кипы.

– Я вижу мужчину.

– Мужчину, который любит тебя, Рохель.

– Мужчину, который взял меня замуж из милости.

– Возможно. Но теперь я тебя люблю.

– Всего через два дня?

– Я люблю тебя с того момента, как ты вошла в мой дом.

– Потому что я твоя жена.

– Потому что ты Рохель, моя нежно любимая жена. Как думаешь, сможешь ты научиться меня любить? Это должно быть так тяжко. Помнишь, как Моше говорил израильтянам: «Тогда отрежьте утолщения вокруг ваших сердец»?

– Я правда хочу быть хорошей, Зеев. Правда хочу. Я хочу быть хорошей женщиной.

– Ты такая и есть.

– Я хочу быть хорошей женой, Зеев.

– Ты такая и есть.

– Обещаю тебе все делать правильно, Зеев.

– Значит, ты будешь так делать.

Тем вечером, сказав свои молитвы, Зеев поднял свечу, чтобы взглянуть на ее остриженные волосы.

– Теперь пора мне на тебя посмотреть.

Рохель подняла руки, прикрывая ладонями шею и затылок.

– Не надо, жена, не надо. Дай мне посмотреть.

Рохель уронила руки. Собственная шея казалась ей голой и холодной.

8

К тому времени как Вацлаву стукнуло четырнадцать, он уже был фаворитом, а в восемнадцать лет стал главным камердинером.

В тот же год он, само собой, женился. Вацлав взял в жены кухарку несколькими годами старше себя, которая не имела приданого, зато обладала крепким телосложением вкупе с редким усердием. И действительно, их дети рождались ладными и здоровыми. Правда, их первый ребенок, девочка по имени Катрина, в четыре годика умерла от чумы. После этого жена Вацлава больше не хотела детей, жалобно рыдала, когда он к ней приходил.

Но затем все‑таки родился Иржи – толстый, жизнерадостный мальчуган.

В базарные дни, свободный от императорской службы, Вацлав возил Иржи на плечах, брал его посмотреть игры во внутренних дворах церквей или кукольные представления на Староместской площади, что разворачивались на досках, уложенных на пару бочек. Персонажами этих представлений были Каспарек, главный герой; красный дьявол с деревянной ногой; крестьянин с соломенными волосами по имени Шкрхола; молодой рыцарь, пожилой рыцарь, юная дама, деревенская девушка, грабители. Эти деревянные персонажи, известные каждому чеху, странствовали вместе со своими хозяевами по городам и весям в бочкообразных фургонах на конской тяге, занавешенных сзади. На Рождество Вацлав варил карпа, а в замке наслаждался рождественской елкой, украшенной орехами, фруктами и свечами. На Мартынов день он ел гуся. На двенадцатую ночь Вацлав вкушал жареную свинину на празднестве в замке, не забывая захватить немного свинины домой для семьи. В праздник тела Христова он наблюдал за процессиями и маскарадами. Но чудесней всего была Масленица. Пражская Масленица означала блины с мясом, выпивку и пляски на улицах, рогатые шапки. Сосиски заглатывались целиком, всюду летала мука, кур и гусей забрасывали дождем камней. Дух Масленицы воплощал в себе румяный здоровяк с большим брюхом, увешанный домашней птицей, кроликами, колбасами, а дух Великого поста – худая старуха, которая не носила никаких украшений. Горожане рядились чертями, шутами, церковниками и дикими животными. Это был перевернутый мир – птицы ходили, рыбы летали, кони трусили задом наперед, кролики ростом со здоровенных мужчин гонялись за охотниками в зеленых шутовских костюмах, а порой бывало, что муж ухаживал за ребенком.