– Упала?

– Я уронил, – признался Саша. – А Антон Валерьевич сустав вправил.

Отец Даниил обменялся с Зонненлихтом выразительными взглядами, будто хотел сказать: «Ну вот! Именно этого я и ожидал!», на что Зонненлихт будто бы ему ответил: «Так совпало, только и всего».

– Всё будет хорошо, Настя, – пообещал отец Даниил. – Я буду за тебя молиться.

– Спасибо, – ответила Настя и добавила: – И вам тоже, Антон Валерьевич.

– И Симакович за колготки, – хмыкнул тот. – Пожалуйста, Ковалевская. Если ещё вздумаете падать, то убедитесь заранее, что я неподалёку.

Саша покосился в сторону Зонненлихта весьма неприязненно, но промолчал, только сильнее сжал Настину руку. Машина свернула на Пушкинскую, миновала пустыри с торчащими из-под снега горбылями прошлогодних растений, проехала мимо заброшенной стройки, и наконец, свернула во дворы старых домов барачной постройки, в одном из которых Настя снимала квартиру.

– Спасибо, Антон Валерьевич, – сказала Настя, когда Саша выгрузил её возле подъезда. – И вам, отец Даниил.

Священник благословил её, а Зонненлихт только фыркнул, причём не совсем понятно было, к чему фырканье относится. Машина отъехала от дома и свернула в проулок; проводив её взглядом, Саша произнёс:

– А странный этот Антон. Очень странный.

С гипсом было ужасно неудобно. Пару дней Настя маялась, привыкая к тому, что едва ходит, и просыпается ночью всякий раз, когда надо перевернуться, а потом более-менее пообвыклась.

Четырнадцать дней казались бесконечными. За окном шёл мокрый снег, приятели писали сочувственные сообщения, Настя томилась от безделья, написав черновик курсовой за сутки и проделав вперёд упражнения по английскому. На второй неделе она от нечего делать прочитала по второму кругу все имевшиеся в наличии учебники, и даже – даже! – сборник стихов Марка Дубинского (кто знает, тот поймёт, остальным придётся верить на слово). В интернете были исхожены все ссылки, несколько раз пролистаны страницы друзей и друзей Настиных друзей, найдена пара свежих анекдотов и тотчас же забыта – в итоге время остановилось и идти вперёд категорически отказалось.

Думала ли Настя, что, сидя у окна с кружкой чая и положив загипсованную ногу на табуретку, будет скучать по универу, по лекциям, по гулким огромным аудиториям с запахом мела и тоски – словом, по всему, что раньше ругмя ругала и видеть не хотела… Она сидела на стуле, поставив чашку на подоконник, и смотрела, как едут по Пушкинской машины, как идут пешеходы, как собаки выгуливают хозяев, и ей было тоскливо так, что хотелось завыть.

Она написала Юльке смс-ку с просьбой купить коньяку – хотелось напиться и задавить меланхолию хотя бы временно. Юлька не ответила, и слава Богу: постфактум Настя поняла, что вполне могла бы впасть в запой. Прыгая по комнате и кухне, выискивая то, что можно сделать ещё, Настя нашла фотографии с первого курса, которые решила отсканировать и поместить в альбом: это развлекло её на вечер, вызвало лёгкую истерику у Виты, которая увидела себя пьяную в дымину и ненакрашенную, и, когда все обсуждения по поводу закончились, Настя поняла, что ночью умрёт от тоски.

Когда она писала тоскливо-ироничную заметку по поводу гипса в свой живой журнал, во всём квартале вырубили свет. Настя чертыхнулась, кое-как выбралась из-за компьютера, и, подсвечивая себе мобильником, отправилась в туалет – искать фонарик. В подъезде хлопали двери, на площадки выходили соседи, и кто-то уже ругался и звонил в аварийку; Настя вытянула фонарик с полки и сдвинула рычажок.

Её отражение в зеркале было странным и пугающим. И… везде была тень.

Настя вышла на занятия во вторник, как раз к концерту по поводу Дня защитника Отечества. Хохлова, замдекана по воспитательной, не к добру вспомнила, что Настя умеет танцевать, и втолковывать что-то ей было бесполезно. Стоя на большой перемене в деканате – где толпились студенты с документами и личными проблемами, беседовали преподаватели и декан, немолодая усталая тётка, говорила сразу по двум телефонам, – Настя показывала Хохловой больничный, тыкала пальцем в несгибающуюся ногу, в конце концов, даже пустила слезу, но Хохлова стояла как идол, и сдвинуть её сумел бы только танк, да и то вряд ли.

– Тебе трудно?

– Да, мне трудно! Я еле хожу, Анна Леонидовна! А вы хотите вальс!

– Между прочим, ты значилась в программе ещё с нового года! Я с пуста места народ не набираю!

Окружающие, знавшие манеру Хохловой работать на рывок, дружно хмыкнули.

– Ну Анна Леонидовна, миленькая, – принялась канючить Настя. – Разве ж я вам когда отказывала? И газету рисую (Хохлова кивнула), и песни придумываю (Хохлова снова кивнула), и выставку фотографий в том году одна устроила (и опять Хохлова кивнула), но теперь…

– И теперь не откажешь! – подытожила Хохлова. Настя едва не выругалась и огляделась по сторонам в поисках поддержки.

Поддержка таки пришла, но не с той стороны, откуда ожидала Настя, и не ей самой… Аспирант, ведущий у них социологию, странный и неприятный тип, всегда носивший чёрное, и чьё имя-отчество-фамилию Настя никак не могла запомнить, внимательно слушал перепалку, а потом всё же решил встрять:

– Анна Леонидовна, она станцует. Со мной.

Хохлова от такого содействия прямо расцвела, а Настя едва не заплакала. Чёрт, чёрт, ну почему!

– А вы танцевали раньше, Сергей Владиленович? – расплылась в улыбке Хохлова. «Сергей Владиленович, Сергей Владиленович», – повторяла Настя, чтобы не забыть. Вот почему, если не везёт, то это надолго и всерьёз? И покатятся со смеху сокурсницы, и подавятся поп-корном сокурсники, когда увидят эту чудную пару…

– Причём в профессионалах, – сказал аспирант таким тоном, что Настя покраснела от стыда за свою любительскую группу.

И в это время где-то позади рассмеялись, причём глумливо и от души. Настя обернулась и увидела, что в кресле в дальнем углу сидит Зонненлихт и смотрит прямо на неё, прикидывая, видимо, как она будет смотреться в паре с аспирантом, и его выводы явно были достойны всей возможной язвительности. Настя хотела сказать, что смеяться тут не над чем, но тут Зонненлихта заслонила секретарь с ворохом бумаг, а когда она отошла в сторону, Зонненлихт с абсолютно непробиваемым выражением лица читал деловой журнал на английском языке.

«У меня же практика завтра», – растерянно подумала Настя, а Хохлова завершила разговор:

– Вот и отлично, тренируйтесь, – и улыбнулась аспиранту настолько приторно, что Настю замутило.

Она снова покосилась на Зонненлихта. Тот равнодушно перелистывал страницы и не обращал на неё ни малейшего внимания. Тень тихонько лежала под креслом.

Настины туфли, в которых два года назад она ходила на занятия в студию бальных танцев, были ей категорически малы. Настя подумала и достала чешки, решив, что на самом концерте будет выступать в сапогах. Во-первых, они больше подходили для образа медсестры, танцующей с солдатом в лесу прифронтовом, а во-вторых, мучить каблуками больную ногу она не считала нужным.

Аспирант ждал её после занятий в пустом актовом зале: в хороших ботинках и профессиональной тренировочной одежде. Переобуваясь, Настя с тоской косилась в сторону разминающегося партнёра, и думала, что смотреть на танец притащится весь поток, а ей бы хотелось танцевать с Сашей, раз уж на то пошло, а завтра практика по английскому, на котором она месяц не была, и этот мокрый снег, кажется, будет вечным…

– Венский или медленный?

– Венский, – сказала Настя. Вряд ли солдат и медсестричка будут выписывать в минуты мирной передышки дикие связки медленного вальса. Аспирант включил музыку и подошёл к ней.

«Не хватает только 'пермете ву, мадмуазель'«, – думала Настя, кружась в его объятиях по сцене. Танцевал он действительно хорошо, а у Насти плохо работала больная нога, и хотелось Насте, чтобы всё оказалось сном, и она проснулась в далёком Богоявленске, дома, весной, и открыла окно, чтобы цветущие сливы заглянули в комнату, и чтобы было раннее утро, и солнце едва-едва выглядывало из-за горизонта…