— Тишенька, возьми меня замуж! Помогать тебе стану. Тихон даже шарахнулся от этих слов. Соха в сторону вильнула. Конь не по-хорошему озираться начал, Кузнецова страшилища пугается.

— В своём ли ты уме, ворона? — говорит ей Тихон. — Кому ты такая нужна! Разве на огород — ворон пугать. Так у меня ещё и огорода нет. А она:

— Я тебе огород посажу, а сама потом пугалом стану, только бы видеть тебя, Тишенька. Несуразными показались ему такие слова, а к сердцу припали: «Ишь ты, как любит! Пугалом соглашается быть, лишь бы видеть меня». Ничего не ответил кузнецовой дочери — к кузнецу пошёл. А кузнец его давно поджидал:

— Тихон, чего я тебе сказать хочу: твой счастливый гвоздь завистники вытащить хотят да в свою стену вбить.

— Это как же, дяденька Захар? Что делать теперь? Не иначе что караулить надо.

— Так, милый сын, так, — поддакивает кузнец. — Только караулить как? Дождь осенью, снег зимой. Избу ставить надо. А Тихон ему:

— Я только подумал, а ты уже сказал. Пойду избу рубить. Топор есть, силы — хоть отбавляй. Никакого дела не боюсь! Опять высыпал народ. Опять невесты гуртом. А он рубит — только земля вздрагивает, да солнышко смеётся. И светлому месяцу было на что поглядеть-порадоваться — Тихон и ночи прихватывал. Пришла осень. Сжала вдова хлеб. Тихон обмолотил его, а конь на базар свёз. Утварь всякую в новый дом приволокли. А гвоздь не золотеет. И на душе как-то невесело.

— А отчего-почему, милый сын, на душе невесело?

— Один я, мамонька, вперёд других выскочил. Дружков опередил, товарищей оставил. Себе гвоздь вбил, от них счастье скрыл.

— Да что ты, Тиша? Каждый своему счастью кузнец. Так ведь тебя Захар учил?

— Так-то оно так, — отвечает сын. — Только дяденька Захар и про то говорил, что на миру и смерть красна, а в одиночку и счастье плесневеет. Мне все помогали: и кузнец, и шорник, и лесник. А я кому? Сказал так Тихон и пошёл к дружкам-товарищам. Кому верное слово скажет, кому добрый совет даст, а кому и своими руками подсобит. Вдове крышу покрыл. Старику сани справил. Юнцов к делу приставил. Зазолотел гвоздь. Со шляпки начал — до середины дошёл. Счастье весельем в дом заглянуло, дружбой людской зацвело. Не нахвалится народ. До того дело дошло — неженатого по батюшке величать стали, на миру выкликать. А гвоздь день ото дня пуще горит.

— Теперь, — говорит кузнец, — только жениться не ошибиться. Без огня в избе светло будет.

— А какую-чью ты ему дочь присоветуешь, чтобы ошибки не было?

— Ровню.

— А кто ровня?

— Моя Дунька, — говорит кузнец.

— Ах ты, чумазый мошенник! — взъелась вдова. — Эта кикимора — ему ровня? Немытая, нечёсаная, к делу не приученная? Она ему ровня? Ему, макову цвету, золотым рукам, богатырским плечам, налитому телу? Да разве это дело? Слыхано ли, чтобы орёл галку замуж брал?

— А кто, вдова, его орлом сделал?

— Как — кто? Гвоздь!

— А кто гвоздь ему подсобил сковать?.. Кто? Тут вдова вспомнила всё, и совесть в ней заговорила. Совесть говорит, а любовь материнская свой голос подаёт. Жалко ей на этакой неумехе сына женить.

Жалость в левое ухо нашёптывает вдове: «Не губи сына, не губи». А совесть в правое ухо своё твердит: «Без матери Кузнецова дочь росла, неряхой-непряхой выросла. Он твоего сына пожалел, как тебе его дочь не приголубить!».

— Вот что, кузнец, — говорит вдова. — С первым снегом Тиша на заработки повезёт дружков-товарищей, которым он не два, не три десятка золотых гвоздей вбил. Пусть тогда твоя Дуня ко мне приходит. Да скажи, чтобы она мне ни в чем не перечила. Выпал первый снег. Повёз Тихон дружков-товарищей на заработки — гвозди золотить. Явилась Дунька к вдове.

— Слыхала я, Дуняша, будто тебе охота моему сыну приглянуться?

— Уж так охота, тётенька, так охота! — заливается черномазая Дунька слезами и грязь по лицу размазывает. — Себя бы наизнанку вывернула, только бы он с глаз долой не прогнал!

— Ну, коли так, будем стараться. Я ведь, Дунюшка, как и твой отец, колдую, когда придётся. Сказала так вдова и подала Дуне веретёшко:

— Неказистое оно, Дуня, а силу большую в себе прячет. Дед мой как-то бабу-ягу в лесу поймал, порешить хотел. А она от него этим веретёшечком откупилась. Сильное веретено!

— А в чём его сила, тётенька? — спрашивает Дуня и на веретёшечко косится. Вдова на это и отвечает ей:

— Если этим веретёшечком спрясть нитку тонкую да долгую, то кого хочешь этой ниткой к себе привязать можно. Тут Дуня повеселела и — хвать веретено:

— Давай, тётенька, я прясть буду!

— Что ты! Разве такими руками немытыми да с такими волосьями нечесаными можно пряжу начинать? Беги домой, в баньке выпарься, умойся, оденься, тогда и прясть будешь. Сбегала Дуня домой, умылась, оделась и красавицей пришла к вдове. Вдова чуть с лавки не упала — и ну обнимать и целовать Дуню:

— Скажи на милость, какая ты! Давай прясть. Села Дуня прясть, а веретёнышко не вертится, нитка не крутится, куделя бугром-комом тянется, а слезы, как жемчуга, катятся.

— Ничего, ничего, Дунюшка! Так ли мой Тиша ковать учился, так ли лес рубил, так ли хомут зарабатывал… Пряди! День прядёт, два прядёт. На третий день нитка получаться стала.

— Гляди, тётенька! Теперь привяжу. А вдова посмотрела на гвоздь, ухмыльнулась чему-то и говорит:

— Такой ниткой не привяжешь. Из такой нитки только мешковину ткать. Доходи до дела.

— А когда я, тётенька, до дела дойду?

— А тогда дойдешь, когда веретёшечко золотеть начнёт. Принялась Дуня за работу. Моток за мотком прядёт, а веретёшечко как было, так и есть. За окном уже морозы трещат, метели метут, а веретёшко не золотеет. Испряла Дуня всю куделю и залилась слезами. Вдова к ней:

— Не горюй, милая дочь! Веретёщечко-то, видно, не лучше гвоздя. Мало, значит, ему одних ниток. Холста требует. Давай ткать.

— Что ты, тётенька! Нитки изоткём, чем тогда я Тишу к себе привяжу? А вдова ей в ответ:

— Нитка в мотке — нитка, а в холсте — сила. К весне Дуня изоткала все нитки. Много холста получилось. Только не знает Дуня, как с холстом быть.

— Рубаху, Дуняшка, надо из холста сшить. Как наденет рубаху, так и твой. Принялась Дуня за новое ремесло. Где вдова ей подскажет, где сама догадается. На славу рубаха сшилась, только глаза остановить не на чем: холст и холст. Не стала тут Дуня совет с вдовой держать: сама придумала, как рубаху изукрасить. Накупила шёлку-бисеру, серебра-золота — и ну рубаху расшивать-вышивать! Не руки, не разум, а сама любовь по приполку, по рукавам, по подолу жаркий узор выводила. Маком цветёт он. Золотом светит. Серебром отсвечивает. Бисером разговаривает. Глянула вдова на рубаху и чуть языка не лишилась. Глаза ломит узор, сердце щемит. «Непременно веретёшко позолотеть должно!» Схватила она веретёшко да тайно к кузнецу прибежала:

— Сказывай, разлюбезный мой сват, черномазый ты мой мошенник, чем гвоздь золотил?

— А тебе зачем?

— Веретёшко позолотить надо.

— Аль и моя до дела дошла?

— Да приди погляди, какой узор она вышила! Царевича ослепить можно. Кузнец открыл сундук, вынул снадобье и давай золотить веретено.

— Да ты не жалей позолоты, хитрец! От конца до конца золоти. Стоит она того, — говорит вдова и кузнеца торопит: охота скорее Дуню порадовать. Позолотили веретёшко и оба, как молоденькие, вприпрыжку да вскачь рубаху глядеть побежали. Прибежали ко вдовьему дому, глядят — ворота настежь, во дворе Тишин конь стоит. Вошли в избу, а в избе Тихон в новой рубахе красуется и с Дуни глаз не сводит. Тут вытянул кузнец из стены золотой гвоздь, вынула из рукава вдова золотое веретено, да и обручили ими жениха с невестой. Народищу, дружков-товарищей — полон двор. Все сбежались. Всем любо Тихоново счастье видеть… Потому что он никого золотыми гвоздями не обошёл и Кузнецову хитрую позолоту трудовой правдой повернул. Для всех. Для каждого. Ни от кого не скрыл. Приходи и и бери! Вбивай свой золотой гвоздь, если руки есть!