Давая общую характеристику такого рода сочинений, к какому он относил «Севастопольские воспоминания» Ершова, автор вычеркивает из этой характеристики следующую фразу:

Умалчивается и обходится самый первый и существенный вопросъ, который представляется человѣку при чтеніи того, что описывается: предполагается этотъ вопрось рѣшеннымъ въ извѣстномъ смыслѣ.

Вместо слов: «этот вопрос решенным в известном смысле», на полях автор делает следующую вставку, которую, однако, тут же и зачеркивает:

что та истина, простая, ясная истина, которая всѣмъ извѣстна, не есть вся истина, а есть еще другая, которая часто противуположна съ первой, но что это ничего не мѣняетъ и что есть очень простое рѣшеніе, примиряющее обѣ истины, и что рѣшеніе это всѣмъ извѣстно.

Наконец, перерабатывается заключение статьи. Целиком вычеркивается прежнее заключение, в котором автор проводил аналогию между «Севастопольскими воспоминаниями» Ершова и своими «Севастопольскими рассказами», а также давал характеристику прежним военно-историческим сочинениям:

Таково мое описаніе Севастополя и таково же описаніе Ершова. Эти описанія отличаются отъ тѣхъ наивныхъ, уже выведшихся у насъ изъ употребленія со временъ Михайловскаго-Данилевскаго [465]и Богдановича, [466]тѣмъ, что они не рѣжутъ ушей фальшью, а говорятъ что-то похожее на правду; но они не правдивы по существу, они скрывают главное, заслоняя его побочнымъ. Описанія эти поучительны только какъ психологический матерьялъ.

Вместо этого заключения Толстой дает следующее:

Нѣтъ тутъ никакой фатальности, есть одно невѣжество дикости. Дикость поступковъ на войнѣ и хитрость дикаря во время мира при сужденіяхъ о войнѣ.

Не удовлетворяясь и этим заключением, Толстой зачеркивает и его и дает новое:

Пора намъ знать, что разрѣшенія этого нѣтъ, и фатальности нѣтъ никакой, и что въ войнѣ нѣтъ и не можетъ быть ничего иного, кромѣ проявленія самыхъ низкихъ животныхъ свойствъ человѣка и что

Не доканчивая мысль, автор вычеркивает ее и пишет заключение заново, исписывая сначала прямыми, a затем косыми строчками все поля и свободный низ обратной страницы восьмого листа рукописи, и на отдельном листе записывает свой разговор с юнкером, рассказывавшим про Скобелева, и этим заканчивает статью.

4. Копия с предыдущей рукописи, сделанная рукою С. А. Толстой. 16 лл. 4, исписанных с одной стороны. Только листы 2 и 15 совершенно не тронуты автором; все остальные более или менее значительно исправлены и переработаны. Из вычеркнутых мест предыдущей редакции отмечаем следующие:

а) Описывая душевное состояние прибывшего в Севастополь молодого офицера, оглядывающегося на свою только что оставленную мирную жизнь, Толстой вычеркивает фразу: «жизнь была полна радостей» и заменяет ее следующим образным выражением:

Жизнь не переставая пѣла ему какую то радостную и торжественную пѣснь.

Затем вычеркивает и это и пишет взамен следующие простые слова: «все это можетъ быть было и мелочно, и смѣшно, и тщеславно, но все это было невинно и потому мило».

Вслед за этим вычеркивается еще следующее место:

И вотъ онъ въ Севастополѣ, гдѣ уже видѣлъ и раненыхъ, и воза труповъ; въ Севастополѣ, гдѣ вся жизнь съежилась, сжалась и свелась къ одному — къ усиліямъ скрыть свой страхъ передъ страданіями и смертью.

И вотъ съ этимъ наполняющимъ душу страхомъ выказать свой страхъ онъ всякую минуту ожидаетъ того, что его пошлютъ туда, на бастіоны.

б) Из общей характеристики книги Ершова вычеркивается:

И вотъ начинается то второе ужасное нравственное состоянie, при которомъ юноша старается самъ передъ собой скрыть то, что онъ очень хорошо знаетъ, и описать и себѣ и другимъ свое участіе въ войнѣ не какъ постыдное пребываніе въ подлой и глупой ловушкѣ, а какъ что то неопредѣленно геройское.

Дѣлается то, что въ болыпинствѣ случаевъ дѣлается во всѣхъ тѣхъ писаніяхъ, которыя для скрытія отъ людей истины наполняютъ міръ.

Предполагается, что тотъ самый основной вопросъ, который первый представляется при обсужденіи или описаніи какого либо предмета, вопросъ о томъ, почему произошло то, что произошло, и зачѣмъ я дѣлалъ то, что я дѣлалъ, вопросъ этотъ предполагается рѣшеннымъ и рѣшеніе это всѣмъ извѣстнымъ, и дѣлается видъ, что то самое противорѣчіе, разрѣшеніе котораго и составляетъ весь интересъ предмета, вовсе и не существуетъ, что про это противорѣчіе совѣстно даже говорить, что это извѣстно всѣмъ образованнымъ людямъ.

в) Говоря об отношении защитников Севастополя к войне, автор касается и общего отношения к войне людей нашего времени:

Нельзя найти самыхъ дикихъ людей, которые бы стали воевать только вслѣдствіе своей національной ненависти. Могли еще воевать люди, когда они страстно желали для своего блага цѣли, достигаемой войной, но этаго не могло быть въ Ахалъ-Теке, [467]ни въ Болгаріи, [468]ни даже у Нѣмцевъ, завоевывающихъ Рейнъ, [469]тѣмъ менѣе это могло быть у насъ, убивавшихъ Англичанъ и Французовъ для того, чтобы ключи отъ храма носились бы въ другомъ карманѣ.

Толстой вычеркивает всё это место и основную мысль его излагает в нескольких строках, откидывая отклонения об Ахал-Теке, немцах и пр. и сводя все рассуждения к автору разбираемого сочинения.

г) На следующей странице рукописи, после упоминания о том, что в книге Ершова «делаются краткие намеки на любовь к царю, к отечеству», Толстой вычеркивает следующее предложение:

Но только намеки именно потому, что если бы это высказывать прямо и ясно, то ложь этаго была бы слишкомъ очевидна.

Эта резкая формулировка заменяется смягченной фразой, вызванной отчасти, быть может, и цензурными соображениями:

Чувствуется, что это только <отговорка> дань условіямъ, въ которыхъ находится авторъ.

д) Из дальнейшего разоблачения патриотических сочинений о войне, восхваляющих самопожертвование военных, автором вычеркивается следующее поставленное в скобки предложение:

(не говорится о томъ, что нѣтъ свободной жертвы, а принудительная, что нѣтъ повода къ жертвѣ и что нѣтъ жертвы, а есть взаимное убійство).

е) Наконец, из заключения статьи исключается следующий большой кусок:

И вотъ являются эти, исполненныя неясности, подразумѣваній, мнимыхъ сожалѣній передъ жестокостью войны и сознанія ея необходимости, патріотическихъ намековъ и умолчаній, легкихъ и шуточныхъ картинокъ, долженствующихъ составлять контрастъ съ значительностью самаго дѣла — описанія. Дѣлаются даже намеки на состраданіе (это верхъ ловкости и смѣлости) къ убитымъ, на недоумѣніе передъ жестокостью войны, но опять не договаривается и подразумѣвается, что разрѣшеніе противорѣчія между свойственнымъ человѣку состраданіемъ и разумностью и христіанствомъ, не позволяющимъ убивать, да еще безъ причины, братьевъ, и организованнымъ убійствомъ слишкомъ просто и извѣстно каждому. И что тутъ есть нѣкоторая поэтическая фатальность.

И молодыя поколѣнія читаютъ и воспитываются въ этомъ лицемѣріи, и плоды этаго лицемѣрія — ужасны. И до чего довело людей фарисейство, до какого извращенія понятій!

Вся эта характеристика известного рода сочинений о войне, прежде всего относящаяся к той книге А. И. Ершова, предисловием к которой должна была служить статья, автором вычеркивается, и мысль, заключенная в этих словах, излагается в значительно смягченном виде, без упоминания о «лицемерии» и «фарисействе».

Заключение статьи оставлено то же — рассказ юнкера о том, как Скобелев под Геок-Тепе перепоил солдат, чтобы они перерезали мирное население. Автор только к словам: «Вот где ужас войны!» приписывает еще: «Какие милионы работников Красного Креста залечат те раны, которые кишат в этом слове, произведении целого воспитания», подписывает свою фамилию и ставит дату: «10 М[арта] 89».

Этим днем, повидимому, работа над статьей закончилась.

В следующем 1890 году Толстой, повидимому, думал вновь взяться за предисловие к книге Ершова. В январе этого года Мар. Льв. Толстая писала сестре Татьяне Львовне, находившейся в то время в Москве: «Пойди пожалуйста в дом [Хамовнический дом Толстых] и поищи везде у папа рукописи и привези все, что найдешь. Нам надо его начатое предисловие к Рассказам о Севастополе Ершова… Поищи хорошенько» (ГТМ).