Петровками мы затѣяли участвовать въ самой легкой и пріятной работѣ — въ покосѣ. Работа была — покосъ артельный, снятый у землевладѣльца. Было три косы, мы — нѣсколько насъ было — четвертая коса. И такъ какъ дѣло было артельное, мы должны были принять участіе во всей работѣ. Работа была около дома, и мы приходили въ обѣдъ и вечеромъ домой и потому участвовали въ той и въ другой жизни [...]

Косцы были: первый 48-ми лѣтній сильный худой мужикъ, лучшій косецъ въ деревнѣ, съ большой семьей, но еще не женаты были сыновья. Для него покосъ рѣшалъ вопросъ — продать жеребенка на зиму или нѣтъ. Другой — молодой мужикъ, живущій въ живейныхъ извощикахъ, отдѣлившійся отъ большой семьи. Для него вопросъ былъ въ томъ: на своемъ ли сѣнѣ работать зиму или на покупномъ? Третій — сапожникъ дворовый, маленькій, энергичный человѣкъ 40 лѣтъ. Самъ уже лѣтъ 30-ти отъ рода научился косить и не отстаетъ отъ лучшихъ косцовъ. Всю жизнь пилъ и пьянствовалъ. Два года, какъ бросилъ пить. Женатъ на крестьянкѣ, у него трое малыхъ дѣтей. Для него прямо стоялъ вопросъ: имѣть ли на зиму корову для ребятъ, или пробиться безъ молока. Работали всѣ до крайней напряженности, т. е. такъ, что всякій разъ передъ концомъ упряжки я видѣлъ, что не я одинъ, но и другіе еле-еле, пошатываясь, проходили послѣдніе ряды. Но они еще и кромѣ этой работы должны были дѣлать и другую неотложную работу. Сапожникъ вечеркомъ тому подкинетъ подметку, тому заплатку поставить. Нельзя отбивать народъ. Одинъ разъ, когда мы сошлись послѣ обѣда, молодого мужика не было. Сапожникъ сказалъ мнѣ, что онъ скородитъ. Пропустивъ часъ или полтора работы, онъ прибѣжалъ, запыхавшись, и взялся за работу, какъ бы наверстывая пропущенное. Нельзя было не заскородить, загрубла бы земля, а послать ему некого. Вотъ онъ безъ отдыха послѣ обѣда съѣздилъ и заскородилъ свою полниву.

На второй или на третій день нашей работы пришло воскресенье. Я спросилъ — будемъ ли мы работать? «Какъ же не работать? Одно время въ году пропустишь — не вернешь. Съ утра, какъ ободняетъ, бабы выйдутъ гресть, а мы копнить». Это воскресенье мы вышли копнить, но Григорья не было, онъ прибѣжалъ въ обѣдъ. Онъ съ утра съѣздилъ въ Тулу къ сыну за деньгами и купилъ нужное. Работа была не только напряженная, но неустанная. Очевидно, мужики работали изъ послѣднихъ силъ. Они не только выдавали въ эту работу весь запасъ своей скудной пищи, но и прежніе запасы: они худѣли. Съ этого воскресенья началась работа мужицкая и бабья. Утромъ мы косили, а въ обѣдъ присоединялись къ бабамъ грести въ валы и копнить. Въ серединѣ покоса, послѣ дождя, когда оказалось много подкошеннаго и промоченнаго сѣна, надо было раскидывать копны, сушить и поскорѣе ухватывать, скопнить разстроенное. Рѣшили выдти на косу по двѣ бабы. На мою косу я попробовалъ было пригласить домашнихъ женщинъ и дѣвушекъ, но оказалось, что онѣ такъ были слабы, лѣнивы и неловки, что онѣ только насмѣшили мужиковъ и бабъ, и я долженъ былъ на свою косу нанимать двухъ поденныхъ. Съ моей доли выходили поденныя, но съ доли косцовъ выходили ихъ домашнія.

Какъ всякій человѣкъ, немножко одаренный способностью обдумывать и обобщать окружающія его явленія, я съ молоду еще много разъ задумывался надъ условіями экономической жизни нашего общества и, чтобы уяснить себѣ представлявшіеся мнѣ вопросы, обращался къ наукѣ. Это повторялось въ моей жизни раза 3, и всякій разъ я, почитавъ Бастіа, Милля, Лассаля, Прудона, Маркса, недочитавъ всего, бросалъ книгу и говорилъ себѣ, что или я глупъ и неспособенъ или все, что написано въ этихъ книгахъ, есть величайшій вздоръ. Въ глубинѣ души признавалъ эти книги за вздоръ, но въ разговорахъ о политической экономіи съ образованными и учеными по этой части людьми я признавалъ себя несвѣдующимъ. Такъ это продолжалось до послѣдняго времени, когда мнѣ ясно представился вопросъ: почему одни люди работаютъ черезъ силу ненужную имъ работу, a другіе могутъ заставлять другихъ работать эту работу. Вопросъ этотъ сталъ передо мною не изъ празднаго любопытства, a рѣшеніе его связалось для меня съ рѣшеніемъ нравственнаго, религіознаго вопроса: почему экономическая жизнь человѣческихъ обществъ сложилась въ формы, противныя и разуму и совѣсти и выгодамъ людей? И я сталъ, какъ умѣлъ, рѣшать этотъ вопросъ. Зная, что существуетъ цѣлая наука, обладающая горою книгъ объ этомъ предметѣ, зная, что эта самая наука въ послѣднее время находится даже въ гоненіи у правительства и консерваторовъ за то, что она выставляетъ такія положенія, въ которыхъ высказывается несправедливость и неправильность современнаго строя, я, разумѣется, обратился къ этой наукѣ и къ живымъ представителямъ ея и къ ея писателямъ для разрѣшенія моего вопроса. Но — удивительное дѣло — я не только не получилъ какого-нибудь отвѣта, но я убѣдился, что чѣмъ дальше я шелъ за положеніями и выводами науки, тѣмъ больше я удалялся отъ возможности разрѣшенія вопроса.

Мало того, я встрѣтилъ въ этой наукѣ положенія прямо ложныя, софизмы, очень неискусно составленные прямо для того, чтобы лишить изслѣдователей науки возможности какого-нибудь объясненія; кромѣ того, вся эта наука складывалась изъ положеній, вытекающихъ не столько изъ наблюденій или обобщеній, сколько изъ полемики. Являлось положеніе странное, дикое и объясненіе его тогда только дѣлалось возможно, когда узнавали, что были или есть положенія совершенно противныя.

Стоитъ открыть какой-нибудь курсъ политической экономіи и посмотрѣть оглавленіе.

Наука въ своихъ уклоненіяхъ отъ исполненія своего дѣла не только закидывается въ сторону, но прямо пятится назадъ. И этотъ пріемъ политическая экономія употребляетъ всегда безъ исключенія.

О счастливы, тысячу разъ блаженны люди, не прошедшіе черезъ развращающую, вывихивающую мозги школу нашего Европейскаго Талмуда, такъ называемой науки, и счастливы, тысячу разъ блаженны писатели, которые могутъ обращаться къ простымъ, не одуреннымъ наукою людямь. Я не имѣю этаго счастья и имѣю дѣло съ тѣми людьми, которые второе слово говорятъ: а наука! которые рады повѣрить здравому смыслу, но не смѣютъ этаго сдѣлать, не справившись съ наукой. И нельзя имъ не говорить этаго, потому что знаютъ ли они или не знаютъ науки, они твердо знаютъ, зачѣмъ нужна эта наука. Они знаютъ, что наука эта очень хорошо объясняетъ и оправдываетъ существующiй порядокъ вещей. Стоить только пристать къ ней, и будешь правъ. Наука же есть великое дѣло. Наука это хоть не сама истина, а то, что замѣняетъ ее. И жрецы этой науки — сила, авторитетъ, такой-же, какой былъ когда-то авторитетъ церкви.

И потому, хочешь — не хочешь, говоря той публикѣ, къ которой я обращаюсь, надо говорить словами науки, надо предвидѣть тѣ не возраженія, но вилянія, которыя дѣлаетъ наука, и — волей-неволей — анализировать эти положенія науки, то, что я и пытался дѣлать.

Трудъ этотъ облегчало для меня подобное же изслѣдованіе одной изъ наукъ, къ которой я нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ также неизбѣжно приведенъ, какъ теперь къ изслѣдованію политической экономіи. Я говорю о богословіи. Изслѣдованіе богословія не только помогло, но сдѣлало мнѣ чрезвычайно легкимъ изслѣдованіе политической экономіи. Какъ ни странно это кажется, какъ ни далеки кажутся эти науки одна отъ другой, и та и другая наука построены на тѣхъ же основаніяхъ, имѣютъ ту же цѣль и употребляютъ тѣ же самые пріемы, съ тою только разницею, что богословіе старѣе, благороднее и все таки умнѣе, политическая же экономія моложе, подлѣе и гораздо глупѣе, такъ что распутать софизмы политической экономіи послѣ практики, которую я пріобрѣлъ при изслѣдованіи политической экономіи, мнѣ было гораздо легче.

Основами политической экономіи, такъ же какъ и богословія, служитъ не что-нибудь дѣйствительно существующее и потому понятное каждому простому человѣку, a извѣстныя отвлеченія, не имѣющія прямаго, простаго значенія, а получающіяся ею только вслѣдствіи искусственнаго опредѣленія. Отвлеченія эти приводятся въ связь, составляютъ догматъ вѣры, и вся наука состоитъ только въ томъ, чтобы всякаго рода софизмами убѣдить людей въ дѣйствительности этихъ фикцій, отвлечь ихъ вниманіе отъ сущности дѣла. Основныя фикціи, на которыхъ строится политическая экономія, слѣдующія: