Люди, верующие в путь жизни, подобны, по изречению Христа, источнику воды живой, то есть бьющему из земли источнику. Вся их деятельность подобна течению воды, которая течет всюду, везде, несмотря на препятствия, задерживающие ее. Человек, верующий в учение Христа, так же мало может спрашивать, что ему положительного делать, как не может этого спрашивать источник воды, бьющей из земли. Он течет, напояя землю, траву, деревья, птиц, животных, людей. То же делает и человек, верующий в учение Христа о жизни.
Человек, верующий учению Христа, не будет спрашивать, что ему делать. Любовь, которая станет силой его жизни, верно и несомненно укажет ему, где и что прежде и что после делать.
Не говоря уже о тех указаниях, которыми переполнено учение Христа о том, что первое и самое настоятельное дело любви в том, чтобы накормить алчущего, напоить жаждущего, одеть голого, помочь бедному и заключенному, — и разум, и совесть, и чувство — всё влечет нас к тому, чтобы прежде всех других дел любви к живым людям поддерживать эту жизнь братьев своих, избавлять их от страданий и смерти, которые их постигают в их непосильной борьбе с природой, то есть влечет нас к первому, нужному для жизни людей делу — к самому первому, грубому, тяжелому труду на земле.
Как источник воды не может спрашивать, куда ему посылать свою воду, — вверх ли брызгать на траву и листья деревьев или вниз к кореньям трав и деревьев, так точно человек, верующий учению истины, не может спрашивать, что ему нужно прежде делать: поучать ли людей, защищать их, забавлять их, давать им приятности жизни пли поддерживать их, гибнущих от нужды жизни. И точно так же, как источник течет на поверхности и наполняет пруды, напояет животных и людей только после того, как он напоил землю, точно так же и человек, верующий учению истины, может содействовать менее настоятельным потребностям людей только после того, как удовлетворил первой потребности, то есть когда он содействовал прокормлению людей, избавлению их от погибели вследствие борьбы с нуждой. Человек, исповедующий не на словах, а на деле учение истины и любви, не может ошибиться в том, куда он должен прежде всего направить свою деятельность. Никогда человек, полагающий смысл своей жизни в служении другим, не может ошибиться так, чтобы начать служить голодному и холодному человечеству писанием резолюций, отливанием пушек, деланием изящных предметов или игрой на скрипке или на фортепьяно.
Любовь не может быть глупа.
Как любовь к одному человеку не позволит читать романы голодному или навешивать дорогие серьги холодному, так и любовь к людям не может допустить того, чтобы можно было служить им тем, чтобы веселить сытых, оставляя умирать от нужды холодных и голодных.
Любовь истинная — не на словах, а на деле — не только не может быть глупа, но только одна любовь дает истинную проницательность и мудрость.
И потому человек, проникнутый любовью, не ошибется и будет всегда прежде делать то, чего прежде всего требует любовь к людям, — то, что поддерживает жизнь голодных, холодных и удрученных, а поддерживает жизнь голодных, холодных и удрученных борьба, прямая борьба с природой.
Только тот, кто хочет обмануть себя и других, может во время опасности и борьбы людей с нуждою отстраняться от помощи, увеличивать нужду людей и уверять себя и тех, которые гибнут на его глазах, что он занят или придумывает для них средства спасения.
Ни один искренний человек, полагающий свою жизнь в служении другим, не скажет этого. И если он скажет это, то никогда в своей совести он не найдет подтверждения своему обману, он найдет его только в коварном учении о разделении труда. Во всех же выражениях истинной мудрости людской — от конфуцианства и до магометанства — он найдет одно, найдет это с особенною силою в Евангелии, найдет требование служения людям не по теории разделения труда, а самым простым, естественным и единственно нужным способом, найдет требование служения больным, заключенным, голодным и холодным.
А оказать помощь больным, заключенным, голодным и холодным нельзя иначе, как своим непосредственным, сейчасным трудом, потому что больные, голодные и холодные не ждут, а умирают от голода и холода.
Человеку, исповедывающему учение истины, самая его жизнь, состоящая в служении другим, укажет на тот самый первородный закон, который выражен в первой книге Бытия: «в поте лица снеси хлеб твой», который Бондарев называет первородным и выставляет положительным.
Закон этот, действительно, таков для людей, непризнающих того смысла жизни, который открыт людям Христом, и таков он был для людей до Христа, и таким он останется для людей, не признающих учения Христа. Он требует того, чтобы каждый, по воле Бога, выраженной и в Библии и в разуме, кормился своим трудом. Закон этот положительный. Таков этот закон до тех пор, пока людям не открыт смысл жизни людей в учении истины.
Но с высшим сознанием смысла жизни, открытого Христом, закон о хлебном труде, оставаясь столь же истинным, становится уже частью единого положительного учения Христа о служении людям и получает значение уже не положительного, но отрицательного закона. Закон этот при христианском сознании указывает только на старый соблазн людей, на то, чего не должен делать человек для того, чтобы не сойти с пути истинной жизни.
Для ветхозаветного, не признающего учение истины человека закон этот имеет такой смысл: работай своими руками хлеб. Для христианина же значение его отрицательное. Закон этот говорит: не полагай возможным служить людям, поглощая чужие труды и не работая сам себе пропитания своими руками.
Закон этот для христианина есть указание на один из древнейших и страшнейших соблазнов, от которого страдают люди. Против этого-то соблазна, страшного по своим последствиям и столь старого, что мы с трудом можем признать этот соблазн не естественным свойством человека, а обманом, и направлено это учение Бондарева — учение, одинаково обязательное и для верующего в Писание ветхозаветного человека, и верующего в Писание христианина, и неверующего в Писание человека, следующего одному здравому смыслу.
Я бы многое мог и многое хочется мне написать, чтобы доказать истинность этого положения и опровергнуть те разнообразные и сложные доводы против него, которые на устах каждого из нас: мы знаем, что мы виноваты и потому всегда готовы с оправданием. Но сколько бы я ни писал, как бы хорошо ни писал, как бы я ни был логически прав, я не убежду читателя, если он будет бороться своим рассудком против моего и сердце его будет оставаться холодно.
И потому я прошу тебя, читатель, хоть на время остановить деятельность твоего ума, не спорь, не доказывай, а спроси только свое сердце. Кто бы ты ни был, как бы ни был одарен, как бы ты ни был добр к людям, окружающим тебя, в каких бы ты ни был условиях, можешь ли ты быть спокоен за своим чаем, обедом, за своим государственным, художественным, ученым, врачебным, учительским делом, когда ты слышишь или видишь у своего крыльца голодного, холодного, больного, измученного, человека? Нет. А, ведь он всегда тут, не у крыльца, так за 10 сажен, за 10 верст. Они есть, и ты знаешь это.
И ты не можешь быть спокоен, не можешь иметь радости, не отравленной этим. Чтобы тебе не видать их у крыльца, тебе надо отгородиться от них, отвадить их от себя своей холодностью или уехать куда-нибудь, где их нет. Но они везде есть.
А если бы и нашлось место, где бы ты не видал их, то от сознания истины никуда не уедешь. Как же быть?
Ты сам это знаешь, и учение истины говорит это тебе.
Спустись до низу (до того, что тебе кажется низом, но что есть верх), встань рядом с теми, которые кормят голодных, одевают холодных; не бойся ничего: хуже не будет, а будет лучше во всех отношениях. Стань в ряд, возьмись неумелыми, слабыми руками за то первое дело, которое кормит голодных, одевает холодных, — за хлебный труд, за борьбу с природой, и ты почувствуешь в первый раз ту твердую почву под ногами, почувствуешь то, что ты дома, что тебе свободно, прочно, итти больше некуда, и ты испытаешь те цельные неотравленные радости, которых ты не найдешь нигде, ни за какими дверями, ни за какими гардинами.
