Но наступал роковой день начала отопительного сезона, и все обходилось более-менее благополучно. Конечно, не Аркашке благодаря, а Алексею Маркьяновичу — кудеснику жилищно-коммунального творчества и непревзойденному тактику социалистических производственных отношений. Аркашка же, сказать по правде, не столько начальнику помогал, сколько под ногами суетливо путался да панику сеял, за что бессчетно раз материм был. Однако расстался с ним этот человек-легенда великодушно и благородно: пожелал успешной службы ратной и выразил надежду, что, окрепнув морально и физически, Аркашка снова вернется в ЖКО. Насколько при этом «Мартемьяныч» был искренен — бог весть.

Мишке и Аркашке военкомат прислал повестки одновременно. И все решили, что их вместе так и заберут. Потому что, мол, братьев да тем более близнецов — а формально-то они, конечно же, близнецами числились — согласно какой-то инструкции, разлучать нельзя.

Народу на проводины приперлось — ужас сколько. И никого с порога не завернешь, потому как — традиция. Казенные-то водки-вина в ту пору мало кто покупал — откуда деньги шальные — но бражки да самогонки папа с мамой наделали в достатке. Самогон в те поры, конечно, запрещался, но на производство его для личных нужд органы смотрели сквозь пальцы, а бражка не возбранялась официально, ее даже в одном кооперативном киоске стаканами продавали.

Все желающие напились, как говорится, «в умат». В том числе и Мишка с кормящей уже месяц Машкой. Все желающие еще и подрались, к счастью, без поножовщины, а Машка вдобавок ревела белугой, рискуя потерять молоко, на Мишке висла, как будущая шинель-скатка, у Мишки пьяные слезы тоже рекой текли. Так что обоих отпаивать пришлось водой и все той же самогонкой. Подействовало — оба вырубились на диване в обнимку и безмятежно улыбаясь. Приятно было со стороны на такую любовь смотреть всем, кроме, может, только Машкиной матери, которой все проводы зятя пришлось просидеть в малухе с месячной внучкой.

Зато Аркадий со Светочкой весь вечер продержались тихо и чинно. Выпили в меру, Аркашка, заметим, и всегда в развитии алкогольного увлечения где-то на шаг от брата отставал, петь — пели, но дурными голосами не блажили. Светка скупую слезинку для порядка проронила, всем присутствующим честно ждать солдата пообещала, но в основном-то они все больше шептались да поглаживали друг дружку по тем частям тела, публичное поглаживание которых общественное мнение уже допускало. В виде исключения.

Поутру, когда пришел за призывниками автобус, окончательное прощание совершилось почти интеллигентно. Потому что ни у кого здоровье настолько не сохранилось, чтобы с раннего утра «Солдаты в путь…» базлать и энергичные телодвижения производить. Девки, Машка и Светка, солидарно, как настоящие солдатки, всплакнули, обнявшись, сестры новобранцев — накануне веселые да деловитые — поревели несколько громче. У отца же с матерью были совершенно сухими глаза, они ведь оба, притом не так уж давно, пережили проводы на самую истребительную войну, и мирная служба виделась им делом хотя и затяжным, однако совершенно несерьезным. Чем-то вроде строго обязательного общеукрепляющего курса.

Пожалуй, нынешнему молодому читателю, если таковой вообще существует, может показаться, что авторская фантазия здесь всякие разумные границы переходит, однако, ей-богу, такое доброе отношение народа к родной армии в ту эпоху было весьма распространенным и даже — побейте автора камнями, если он врет, — типичным. И вовсе не потому, что общество было каким-то особо милитаризованным.

А на сборном пункте, вопреки всем ожиданиям и расчетам, братиков безо всяких церемоний взяли и разлучили. Иначе говоря, приехали так называемые «покупатели» из одной учебной части и Аркашку купили, а Мишку забраковали. Образование Мишкино им, видите ли, показалось недостаточным. Да, такие привередливые «покупатели пушечного мяса» были тогда.

Но, возможно, им больше семейное положение призывника не понравилось: молоко на губах не обсохло, а уже захомутали дурачка и даже отцом сделали, свяжись с таким, а он из-за чего-нибудь вдруг в бега ударится или, хуже того, стреляться затеет. То есть подобная проблематика советскому армейскому начальству тоже не чужда была, ибо жизнь есть жизнь, и если в ней всегда находится место подвигу, то чувствительному придурку — тем более. Только секретили эту проблематику наравне с устройством водородной бомбы.

И увезли Аркашку в учебку, а Мишка еще на сборном пункте четверо суток пыхтел, служить не начав, а уже затосковав смертельно и по несравненной Машечке своей, и по дочке Танюшке, которую не успел даже толком рассмотреть, и по родителям, и даже — чему он очень удивился — по брату. Прежде никогда в мыслях не было, чтобы по кому-либо тосковать — все всегда под рукой — а тут так прихватило, хоть впрямь через забор сигай.

Тосковал и Аркашка, когда везли его в неизвестном направлении, — зачем даже из этого военная тайна устраивалась, осталось загадкой на всю жизнь — но он тосковал, если уместно подобным образом изъясниться, как-то по-импрессионистски. То есть по себе любимому тосковал, будучи с собою, разумеется, физически неразлучным. До слез ему было жаль себя, мысли же о сородичах и Светочке, окрашенные в щемящие лазоревые да местами пурпурные цвета, стуком колес и мелькавшими за очень грязным вагонным окном ландшафтами размывались, двоились, струились, постепенно вовсе ускользая, сходя на нет…

А что, если бы, допустим, Аркашка перед своими покупателями заартачился, да присоединился бы к его протестам Мишка, мол, либо обоих забирайте, либо никоторого не получите, потому что имеем право — вместе? Что было бы, если бы братья себя как настоящие близнецы повели, да к тому же неробкого десятка ребята? Да, вполне возможно, им бы и пошли навстречу. Ведь, по большому-то счету, — один туда, один сюда — не все ли равно дяденькам военным. А не пошли бы навстречу — тоже не отдали б под трибунал. Но братьям, разумеется, — что «грамотному», что не очень — даже и в голову не пришло права качать. Тоже — эпоха…

Но все кончается, кончилось и Мишкино заключение в необъятной казарме «пересылки», нашлись охотники и на последний, почти бросовый, наверное, товар. Ведь к исходу срока вместе с Мишкой остались в холодном осточертевшем бараке только какие-то припадочные, ну, в крайности, истеричные типы да приблатненные всякие в наколках, да самые настоящие блатные, в смысле, судимые и благополучно пережившие условный срок, да совсем уже пожилые двадцатисемилетние, наверное, призывники. Последних наш Михаил преимущественно и держался. Свои все-таки мужики, женатые, детей имеющие, а кое-кто даже второго ребенка заделать успел, отчего хорохорился, мол, в армию на экскурсию иду, баба родит не сегодня завтра и меня заодно вызволит.

А помимо того уже всем оставшимся было ясно, что одна им дорога — стройбат. Лишь Мишка, может единственный из всех, до самого конца надеялся, что заберут его в какие-нибудь нормальные части. Потому что стройбат — это несправедливо, он, в конце концов, ни в чем на гражданке особо не провинился. Женитьба, если на то пошло, дело законное.

И наверное, только он один поверил эмблемам инженерных войск на петлицах приехавших за ними сержантов с майором во главе. Но привезли нашего энтузиаста все же в стройбат. Точнее, в военно-строительный полк. И после всех мытарств, кои выпадают на долю абсолютно каждого новобранца, устроился Мишка по своей любимой специальности. А как взобрался первый раз после вынужденного перерыва на опору ЛЭП, как показал класс лазанья, в чем он на гражданке долго и упорно тренировался, пока не превзошел в скорости подъема всех монтеров «Сельэнерго», так и окончательно утешился — зато он после трехлетней службы кучу денег в семью привезет! Тогда как Аркашке, может, паршивенький платочек для своей утонченной профуры не на что будет купить…

Аркашка же опять, как и во времена учебы, трудностей выпало существенно больше, чем Мишке. Да что трудности — горя он в этой Советской армии хапнул, как говорится, немерено!