— Ты хоть с ними водку еще не пил, Аркаша? — спросил «старший политрук», едва закрылась за ними дверь слесарки.
— Ну, что вы!
— Слава богу! И не пей. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Потому что — распоследнее это дело. Выпил с работягой — ставь на себе крест. Поскольку гегемон наш — этого ты ни в каких учебниках не прочтешь, но это святая правда — испытывает к нам классовое чувство. И никакими средствами никогда не брезгует…
Затем Алексей Маркьянович открыл в своем скромном кабинетике такой же ящик, какие были в слесарке, там, помимо стандартного комплекта инструментов слесаря-сантехника, стояла початая бутылка «Московской особой» и лежали на промасленной газетке порезанная на ломтики и уже слегка подвялившаяся селедка да закусанная буханка серого.
— Тебе, Аркадий, уж не обессудь, не предлагаю, молод ты еще, да и работяги сразу засекут, а сам выпью. Мне можно. Только нам, большим начальникам, — при этом он криво усмехнулся, — и можно, а вам, маленьким, сохрани и помилуй. И не осуждай, потому что — с кем поведешься, от того и наберешься…
Алексей Маркьянович выплеснул в закаленную глотку полстакана свирепого русского напитка, сунул вслед кусок селедки, куснул хлеба, слегка прослезился. А потом из недр шкафчика вынул три недостающих вентиля, которых у него, материально ответственным лицом не являющегося, никак не должно было быть. Теоретически.
— На уж. Из моих личных фондов, так сказать. От сердца отрываю, потому что я ведь тоже — садовод. Первый и последний раз. Еще сопрут — сам добывай где хочешь. Хоть у таких же расхитителей из фабричного ЖКО покупай за бутылку… Иди, Аркашка, командуй дальше, и чтобы я твоих детских докладных больше не видел…
И Аркашка пошел, отметив про себя напоследок, что от водки начальник ничуть не опьянел, только кровавые прожилки в его глазах отчетливей обозначились, да ужаснувшись: как же много всего в жизни надо понять и повидать, чтобы когда-нибудь таким же матерым, а не бумажным «инженером человеческих душ» сделаться! Хотя, пожалуй, только жизненного и производственного опыта тут недостаточно, надо особый талант иметь плюс недюжинную силу волю, чего у него, Аркашки, скорей всего, нет и никогда не будет…
Зато братан Мишка в первый свой трудовой коллектив влился, как в новую родную семью. Нет, разумеется, без традиционных пролетарских подначек не обошлось, мыслимо ли без них, но разве они были обидными, по сравнению с теми, что в «ремеслухе» пережить довелось!
Уж во всяком случае, ничего напоминающего пресловутый «велосипед» — это, если кто не знает, когда спящему пацану его старшие товарищи ватку меж пальцев ног вставляют и поджигают. Да даже «посвящения в рабочие», на манер почти безвинного «посвящения в ремесленники», когда человека порют ночью ремнем по жопе, не было!
Провести же теоретически подкованного молодого специалиста на «мякине», то есть послать с ведром за индуктивностью, ни за что не удалось бы, ибо Мишка сразу сообразил, что к чему. Но он сыграл «в поддавки» со старшими товарищами, притворился простаком и пошел, куда велели, чем их изрядно повеселил, а заодно и сам повеселился. И еще с первой получки пришлось «угостить» товарищей электромонтеров, которые, распив традиционную поллитру за счет новичка, потом скинулись еще и наклюкались, «как положено». И Мишка с ними первый раз в жизни нарезался до соплей. Разумеется, потом было еще много-много таких разов.
Мишка же и братика в следующую получку подобным образом совратил, хотя, сказать по правде, его после первого раза мутило от одной мысли о спиртном, но ничего, переборол отвращение. Да и купили они не пролетарской злой водяры, а сладенького дамского, как им представлялось, напитка, на французский манер именуемого «Шартрез». Но ликерчик этот, всею своей зеленой сутью отечественный, вопреки ожиданию оказался тоже по формуле Д. И. Менделеева сработанным. Сорокоградусным, значит. И до того противным!..
Потом, когда замечательно обжившийся в казарме Мишка очередную годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции справлял с приятелями-дембелями, непринужденно попивая в ночи одеколон «Шипр», ликерчик этот в памяти сразу и всплыл, поскольку назывался подозрительно созвучно да и цвет имел — не отличишь. То есть разбавь парфюм густым сахарным сиропом и — пожалуйста, французский ликер…
А тогда они на пару с Аркашкой так блевали в саду меж смородинных кустов, так устрашающе рыгали, хотя, вообще-то, спрятались они там в надежде скрытно от родителей и сестер предаться пороку, что мать, ужаснувшись, прибежала отпаивать сыночков молочком, а отец, тоже ужаснувшись, со своим лекарственным средством примчался малость погодя. С любимой своей плеточкой, в смысле. И от души выпорол полупьяных детишек, даже не помыслив принимать в расчет солидность их социального положения.
Зато потом пацаны долго-долго сторонились коварного «змия», долго лишь по праздникам позволяли себе чуть-чуть, а на танцах в Доме культуры ежели, чтоб не хуже других себя ощущать, позволяли себе в меру покуражиться, так это в основном лишь имитация куража была, а не настоящий кураж.
На танцах же ребята и завели первых в своей жизни подруг. Сперва Мишке понравилась продавщица «Продмага» Машка, «девушка без комплексов», как сказали бы теперь, сама по себе мелкая и субтильная, так что Мишка рядом с нею даже внушительно смотрелся, но такая… В ответ на что и Аркашка — отчетливой потребности в том, если честно, не испытывая, но лишь бы от людей, а главное, от братца не отстать — «положил глаз» на старшую пионервожатую Светочку, после педучилища присланную в здешнюю школу из какого-то аналогичного захолустья. Хотя девушка городскую и дико культурную все пыталась изображать, но молва ее быстренько, так сказать, дезавуировала.
Завели подруг и стали с ними «ходить», сперва очень смущаясь, но постепенно обвыклись, большие ведь уже мальчики, чтоб стыдиться того, что нормально, с какой стороны ни посмотри. И прекратили, наконец, вечно вчетвером гулять — на пары распались. Разговоры ведь, касающиеся только двоих, появились уже.
Между тем Аркадий, наблюдая за братом, все больше и больше изумлялся, потому что Мишка даже то небольшое, доставшееся ему от рождения благоразумие, можно сказать, на глазах терял. От любви к своей продавщице порой совсем дурной делался. Знакомые рассказывали, что однажды совершенно трезвый Мишка, пристегнувшись на макушке высоковольтной опоры, на всю округу орал как оглашенный: «Машка-а-а, я тебя люблю-ю!» Это, по мнению Аркадия Федоровича, ни в какие ворота не лезло. О чем он и дома сказал. Но почему-то никто его озабоченности не разделил. Даже серьезный и всегда сдержанный отец-технорук.
«Недопонимают, — решил молодой итээровец, — ну, и пусть. Мое дело — внимание к проблеме привлечь. Нет, я тоже понимаю — любовь. Потому что и у меня любовь. Но Мишке эта Машка, похоже, дороже собственной жизни. А такого быть не должно. Ведь собственная жизнь — это… Кроме того, я точно знаю, что на месте моей Светочки вполне могли быть многие другие. Велика ли разница. А Мишка-дурак только и талдычит: единственная, несравненная и неповторимая. Тьфу!»
Но, может быть, человек, не ведавший никогда, что оно такое — летать во сне, рассуждать иначе и не должен?..
А Мишкина «оторва», еще такого сорта девицы в то время назывались «бойкими», в литературе же — «разбитными», хотя в реальной жизни это словцо никто никогда не употреблял, в общем, Машка оказалась на поверку целочкой. Чем страшно изумила кавалера. А видать, она лишь изображала прожженную «вульгарите». Может, так ей казалось легче свое девичье достояние, тогда еще весьма ценимое, для единственного на всю жизнь мужчины сохранить?..
И, раз такое дело, Мишка жениться решил. В аккурат ему уже восемнадцать исполнилось. Ну, мало ли что невеста ростом столь незначительна — мал золотник, да дорог, а что тощенькая — так были бы кости, мясо нарастет. Ну, мало ли что на ту осень, если не в ближайшую весну, жениху — «ва салдаты». Имеет полное право.
