Старикъ, не обращая никакого внимания на ея слова, улыбнулся самъ про себя. — У! дѣвки, сказалъ онъ, раздумчиво качая головой. Правда въ писанiи сказано, что дѣвка чортъ тотъ-же. — И онъ, размахивая руками, пошелъ дальше. Кирка шелъ немного сзади, опустивъ голову и шепча что то себѣ подъ носъ и стараясь закусить бѣлый пушекъ отраставшихъ усовъ.

— Что это, дядя, сказалъ онъ вдругъ, поднимая голову, хитро заглядывая въ лицо старика, какъ я къ дѣвкамъ подойду, совсѣмъ негодный дѣлаюсь; особенно съ нянюкой Марьянкой, такъ стыжусь, никакихъ словъ не нахожу, такъ вотъ что-то къ горлу подступитъ, пересохнетъ да и конецъ. — Что это?

— Это значить, ты ее любишь, гаркнулъ старикъ на всю улицу.

— Право? сказалъ Кирка, отъ этого это бываетъ, я знаю.

— Что жъ ты ей ничего не скажешь? Дуракъ, дуракъ! Эхъ дуракъ — абрекъ! дуракъ, дуракъ!

— Дядя, что я тебѣ сказать хотѣлъ, промолвилъ молодой казакъ, пойдемъ сначала къ намъ, матушка изъ новой бочки чихирю нацѣдитъ, а къ бабукѣ Улиткѣ послѣ пойдемъ. Мнѣ тебѣ слово, дядя, сказать надо, повторилъ Кирка, изподлобья взглядывая на старика своими блестящими узенькими глазками.

— Къ тебѣ пойдемъ? карга! Дядя на все готовъ, отвѣчалъ старикъ и они направились назадъ къ дому Кирки, который былъ на самомъ краю станицы и около улица была совершенно пустынна. —

6) — Здорово дневали, бабука? крикнулъ старикъ, входя на бѣдный пустой дворъ Кирки и обращаясь къ сгорбленной худой его матери-старухѣ, сидѣвшей на порогѣ. — Она тоже справляла праздникъ — не работала сидя передъ домомъ.

— Поди, матушка, нацѣди намъ осьмушку вина, сказалъ Кирка матери, продолжая застѣнчиво закусывать свои молодые усы. — Старуха поправила платокъ на головѣ, встала, оглядѣла съ ногъ до головы старика и сына, чтобы убѣдиться, не пьяны ли они? и не двигаясь съ мѣста вопросительно посмотрѣла на сына.

— Да сазана [57]сушенаго подай закусить, прибавилъ сынъ, негромко, но повелительно. Старуха покорно перешагнула черезъ порогъ, проговоривъ въ себя: отцу и сыну и святому духу, и пошла въ сарай къ бочкамъ.

— Гдѣ пить будете? въ избушкѣ что ли? послышался оттуда ея голосъ. —

— Давай въ избушку! крикнулъ дядя Ерошка; да не жалѣй, изъ хорошей бочки достань. Эка, старая — не любитъ, прибавилъ онъ посмѣиваясь. —

Избушкой у казаковъ называется низенькой срубецъ, обыкновенно прилѣпленной къ хатѣ. Въ ней ставятся начатыя бочки, складывается вся домашняя утварь и тутъ же варится на очажкѣ молоко и въ жары сидятъ казаки. Старуха поставила въ избушкѣ низенькой на четверть отъ полу татарскій столикъ, такія же двѣ скамеечки и бережно, не плеская, принесла чапуру, [58]налитую до краевъ холоднымъ краснымъ виномъ. Старикъ и парень сѣли на скамеечки и стали пить изъ чапурки, передавая ее другъ другу и каждый разъ приговаривая молитву и привѣтствіе другъ другу. Старуха, стоя около двери, прислуживала имъ.

— Чихирь важный, бабука, сказалъ старикъ, обтирая мякотью кисти красное вино съ бѣлых усовъ и бороды, что много продали?

— Гдѣ много продать, отвѣчала старуха, присаживаясь на порогѣ, всего двѣ бочки нажали, одну вотъ сами кончаемъ, знаешь, нынче народъ какой, всякому поднеси, а другую вотъ къ тому воскресенью хочетъ самъ Кирушка въ Кизляръ везти. — Легко ли, надо къ осѣни сѣдло и коня справить. Шашка спасибо отцовская осталась. Все же переправлять надо было. — По нашей бѣдности садъ небольшой — ухъ много денегъ спотратили. А коня, баютъ, за рѣкой меньше 50 монетовъ не возьмешь, гдѣ ихъ добудешь. —

Кирка недовольно встряхнулъ головой и хотѣлъ сказать что то, но старикъ перебилъ его.

— Правда твоя, бабука, притворно разсудительно замѣтилъ онъ, нынче времена тяжелыя стали. Не то что по старинѣ. Будь здоровъ, отцу и сыну и святому духу, прибавилъ онъ и поднесъ къ губамъ чапурку. — Мы не тужили, бабука, продолжалъ онъ, передавая чапурку и обсасывая мокрые усы. — Когда дядя Ерошка въ его года былъ, онъ уже табуны у ногайцевъ воровалъ да за Терекъ перегонялъ. Бывало, важнаго коня за штофъ водки, али за бурку отдаешь.

— Да, не то время было, вздыхая проговорила старуха, хуже да хуже пошло. Вѣдь одинъ сынъ, вѣдь жалѣешь [59]его, дядя.

— Ничего, бабука, сказалъ, подбадриваясь дядя Ерошка, жить можно, вотъ Богъ дастъ малаго женишь, нехуже другихъ заживешь, за другой невѣсткой умирать не захочешь. Такъ что ли дядя говоритъ, а, баба?

— Да какъ его женить-то Кирушку моего, возразила одушевляясь старуха, вотъ сосватала было ему дѣвку отъ Горюшкиныхъ, — не хочетъ. Видишь, хочетъ Марьянку Догадихину за себя взять. Легко-ли, эсаульская дочь, да у нихъ три сада, что плохой годъ 15 бочекъ вина нажимаютъ. — Не отдадутъ они намъ свою дѣвку.

— Дурно говоришь, баба, дурно, крикнулъ дядя Ерошка. Отчего не отдать? Развѣ онъ солдатъ какой, что не отдадутъ? Чѣмъ не казакъ? Молодецъ казакъ; я его люблю, прибавилъ онъ, указывая на Кирку, который нагнувъ голову разрѣзывалъ рыбу и какъ будто не слушалъ разговора матери съ дядей. —

— Да я Догадихиной эсаулихѣ одно слово на праздникъ сказала, такъ она мнѣ тò отвѣтила, что я вѣкъ не забуду, возразила старуха. Люди гордые. Съ какими я глазами теперь пойду къ эсаулу сватать. Я женщина бѣдная, глупая, я и словъ тѣхъ не знаю. —

— Что не пьешь, дядя, сказалъ Кирка, подавая ему чапурку. — Дядя выпилъ.

— Что эсаулъ! продолжалъ онъ несмотря на то, что старуха въ это время вышла изъ избы. — Все тотъ-же казакъ. Дѣвка захочетъ, такъ будь она енеральская дочь, такъ будетъ моя, какъ я захочу. А ты дуракъ, дуракъ, швинъя(это тоже, какъ и карга, была одна изъ поговорокъ дяди Ерошки). Что ты съ дѣвкой то ничего не говоришь? обратился онъ къ Киркѣ.

— Да что, дядя, отвѣчалъ молодой казакъ, безпрестанно закусывая губу и то опуская, то поднимая глаза, я не знаю, какъ съ собой быть. Вотъ годъ скоро, что это надо мной сдѣлалось. Прежде я все и шутилъ, и говорилъ и пѣсни игралъ съ дѣвками, а теперь какъ шальной какой сдѣлался. Такъ вотъ кто-то мнѣ въ уши все говоритъ: поди ты къ Марьянѣ, скажи вотъ то и то — скажи. А подойду, особенно какъ при другихъ, такъ заробѣю, заробѣю и конецъ. Все думаю, что по моей бѣдности люди смѣяться станутъ. Въ прошломъ году въ самую рѣзку виноградную мы съ ней смѣялись, что пойдешь, молъ, замужъ? Пойду, и тамъ еще наши шутки были; а теперь вовсе какъ будто чужая. Такой стыдъ напалъ. И что это такое, дядя? я не знаю. Или что я боюсь, не пойдетъ она за меня, или что богатые они люди, а я вотъ съ матушкой такъ въ бѣдности живу, или ужъ это болѣзнь такая. Только совсѣмъ я не въ настоящемъ разсудкѣ себя чувствую. — Ни къ чему то у меня охоты не стало, и силы ужъ у меня той не стало, только объ дѣвкахъ думаю, все больше объ нянюкѣ Марьянкѣ, а пойду, — во рту пересохнетъ, ничего сказать не могу. Чертовское навожденіе какое-то, право! заключилъ Кирка съ жестомъ отчаянія и чуть не со слезами въ голосѣ.

— Вишь какъ тебя забрало, сказалъ старикъ, смѣясь. Дуракъ, дуракъ, швинья, Кирка, дуракъ, повторялъ онъ, смѣясь.

Кирка слегка засмѣялся тоже. Ну, а какъ ты полагаешь, дядя, спросилъ онъ: они отдадутъ дѣвку? —

7) — Дуракъ, дуракъ Кирка! отвѣчалъ старикъ, передразнивая молодого казака. Не тотъ я былъ казакъ въ твои годы. Отдастъ ли Есаулъ дѣвку? Тебѣ чего надо? Ты дѣвку хочешь? такъ на что тебѣ старика спрашивать, ты дѣвку спрашивай. Дядя Ерошка въ твоихъ годахъ былъ, такъ стариковъ не спрашивалъ, а глянулъ на какую дѣвку, та и моя. — Выйду на площадь въ праздникъ, въ серебрѣ весь, какъ князь какой, куплю пóлу цѣлую закусокъ дѣвкамъ, брошу. Казакамъ чихирю выставлю, заиграю пѣсню. Значитъ гуляю. Какую выберу кралю, либо въ сады побѣгу за ней, либо корову ее загоню, чтобы она искать пришла. — А я тутъ. Мамушка, душенька! Люблю тебя, изсыхаю, что хочешь для тебя сдѣлаю, женюсь на тебѣ. Ну и моя. А то прямо ночью окошко подниму, да и влѣзу. Такъ люди дѣлаютъ, а не то что какъ теперь ребята, только и забавы знаютъ, что сѣмя грызутъ, да шелуху плюютъ, презрительно заключилъ старикъ. —