– Советую и вам, господа, поторопиться, – добавил капитан, с благодарностью выпив предложенный ему князем бокал коньяку, – арьергард Милорадовича к утру оставит город, а французы ждать не будут.
Утро встретили на окраине, среди утопавших в садах деревянных домиков. Корсаков клевал носом, то и дело встряхивая головой, чтобы отогнать подступающую дремоту. Хорунжий подъехав к забору, перегнулся с седла и, сорвав несколько яблок, предложил пару корнету. Корсаков потер яблоко о рукав доломана и с хрустом раскусил. Кислая влага освежила и прогнала сон.
– Ваше благородие, – один из казаков, ехавший в арьергарде, поравнялся с ними, – гляньте! Кажись, пожар.
Корсаков развернул коня, Козловский приподнялся в коляске, хорунжий крепко выругался. Луна уже зашла и над Москвой вставало багровое зарево, гасившее крупные, будто огоньки свечей, звезды.
– Похоже в Замоскворечье, – тихо сказал Сильвестр.
– Нет, ближе, – не согласился Козловский, – это, по всему видать, на Басманной. Склады с лесом, не иначе. Слыхал я, что князь Растопчин грозился пожечь Москву, чтобы супостату не досталась, но без высшего соизволения вряд ли бы он решился.
– Значит было соизволение, – пробурчал Головков, – эх, добра то сколько пропадет!
– Все, едем дальше, – скомандовал Корсаков. – Далеко ли до усадьбы, ваше сиятельство?
– К вечеру доберемся, господин корнет.
– Ну, к вечеру, так к вечеру, – вздохнул Корсаков, посылая коня вперед.
– Что, не терпится в полк вернуться? Прекрасно вас понимаю, молодой человек. Сам таким был. Я ведь и с Суворовым, Александром Васильевичем, на Кубани побывал, и с Михаил Ларионовичем, нынешним командующим, знаком был близко. Хороший командир, только под старость осторожен больно стал.
– Вот‑вот, – горячо поддержал его Корсаков, – слышал я, как немец Клаузевиц, при штабе состоящий, то же самое сказывал. Да и наши генералы молодые ропщут. Раевский, к примеру, Ермолов. При Бородине всего‑то и оставалось навалиться чуть‑чуть и побежал бы француз! Ан нет, отступление сыграли.
– Что нам немец штабной, – проворчал Головко, ехавший с другой стороны коляски, – они русскую кровушку не жалеют. А генералы молодые потому и рады голову сложить, что молодые…
– Ты же сам в рейд[35] по тылам при Бородине ходил, Георгий Иванович, – перебил его Корсаков, – уже и обозы рядом были, да что обозы, самого Буонапартэ захватить могли!
Козловский, откинувшись на подушках, переводил взгляд с одного на другого, с любопытством прислушиваясь к спору.
– Разве ж это рейд! Так, безделица, – отмахнулся хорунжий, – резервный полк разогнали, да обозников порубали. Ну, итальянцев пощипали немного. Шашками много не навоюешь, а артиллерию позабыли. Чуть конные егеря, да пехота подступили – так и отбой играть. Матвей Иванович сильно недоволен был, слыхал я.
– Ну, не знаю, – пожал плечами Корсаков, – генерал‑лейтенант Уваров[36] посчитал, что задачу мы выполнили, время выиграли, резервы французские на себя оттянули.
– А мне говорили, – вмешался князь, – что за Бородино единственные из генералов только Матвей Иванович, да Федор Петрович наград не получили.
– C'est inoui![37], но, к сожалению, это так, – подтвердил Корсаков, – офицеры корпуса в недоумении, чтобы не сказать: в негодовании! И все же я полагаю, что Бородино мы по меньшей мере не проиграли, хотя могли и выиграть! Если бы не…
Земля под копытами коней ощутимо дрогнула, низкий басовитый гул возник со стороны Москвы, раскатился, будто отдаленный гром, заставив всех обернуться. Казалось, даже свет занимающейся зари погас, отступив перед огромным заревом, на несколько мгновений осветившим окраины города. Хорунжий перекрестился, Козловский задумчиво кивнул, словно подтверждая свои мысли.
– Sapristi![38] – воскликнул Корсаков, – что это было?
– А помните, mon chere[39], артиллерийского капитана возле Никольских ворот? – отозвался князь, – похоже, он неплохо выполнил свою задачу – там были пороховые склады. Думаю, Михаил Ларионович прикрывает таким образом отступление армии.
– Вы, похоже, одобряете действия командующего?
– Я старый человек, господин корнет, всякого навидался. В утешение могу вам сказать, что дни Наполеона сочтены. Мне сказали об этом карты.
– Карты? – скривился Корсаков, – можно верить картам только военным – по себе знаю. Я на редкость неудачлив в игре и не верю ни гадалкам, ни пророкам. Мне, например, одна цыганка нагадала, что мне надо бояться металла. Эка невидаль! От чего же принимать смерть военному человеку, как не от стали?
– А знаете, господин корнет, – Николай Михайлович внимательно посмотрел на него, – гадалка имела ввиду нечто другое. Металл дарует вам славу, но и великое бесчестье, – голос князя стал глухим, глаза затуманились, – вы посягнете на то, за что нынче готовы отдать самое жизнь вашу…, – голос его прервался, он откинулся в коляске, – Сильвестр, блокнот, скорее… пиши…
– Что, что такое? – забеспокоился Корсаков, видя, как лицо князя покрывается смертельной бледностью.
– Вот мать честная, – Головков слетел с коня, – подскочил к коляске, – никак, отходит князь.
Секретарь остановил его и присел рядом с Николаем Михайловичем, приготовив блокнот и карандаш.
– Тише, господа. С его сиятельством это случается, – склонившись к старику, он попытался разобрать едва слышный шепот.
– …милостью Государя‑императора,…помятуя о доблести, проявленной… полковника лейб‑гвардии…,…смертную казнь и приговорить к гражданской казни с лишением дворянства, чинов и наград, прав собственности… разжалованию в рядовые… прохождением в Сибирском корпусе…
– Что он говорит? – Корсаков свесился с коня, оперевшись о дверцу коляски.
– Тихо, – зашипел Сильвестр, однако князь уже замолчал, тяжело дыша.
Секретарь достал из дорожного кофра флягу с водой, вылил на ладонь и брызнул князю в лицо. Козловский вздрогнул, лицо его постепенно обретало нормальный цвет, унялась дрожь губ, веки затрепетали и он, медленно открыв глаза, огляделся. Сильвестр поднес к его губам флягу, князь сделал несколько глотков воды.
– Все… записал? – с трудом спросил он.
– Все, ваше сиятельство, – подтвердил секретарь.
– Хорошо. Давайте‑ка, братцы, передохнем немного, – попросил он, посмотрев на Корсакова и Головко.
Корнет и Сильвестр помогли ему выйти из коляски, отвели на несколько шагов от дороги.
От земли поднимался туман, ночь уходила на запад, воздух посвежел и был неподвижен. Князь отстранил руку Корсакова и присел прямо в мокрую от росы траву.
Казаки, спешившись, доставали из седельных сумок нехитрую снедь: хлеб, вяленое мясо.
– Ты, дружок, неси сюда, что там у нас покушать, – обратился к секретарю Николай Михайлович, – а вы, господа, присоединяйтесь. Буду сердечно рад, коли не побрезгаете. И казачков зовите.
Сильвестр сноровисто расстелил на траве скатерть, с натугой вытащил из коляски кофр и принялся выгружать из него припасы. Головко только крякал, глядя на такое богатство: первым делом на скатерти возник хрустальный графин в окружении серебряных стопок, рядом, в фарфоровых тарелочках устроились нарезанная до прозрачности копченая осетрина, балык из стерляди, копченый окорок и нежнейшая буженина. В фаянсовых плошках расположились маринованные маслята, паштет из гусиной печени, паюсная икра. На широкое блюдо Сильвестр разложил крупно порезанные помидоры и огурцы, пучки зеленого лука, на отдельной салфетке поместился порезанный каравай. Завершив картину полуведерным кувшином кваса, секретарь отступил, залюбовавшись собственной работой.
– Прошу к столу, господа, – пригласил князь.
Сильвестр разлил водку, офицеры и князь чокнулись за победу русского оружия, казаки молча махнули по стопке, под ободряющие советы Козловского набрали со скатерти закуски и отошли в сторону.
Когда утолили первый голод, князь предложил выпить за погибель супостата, придет ли она от православных воинов, или от негостеприимства российского Отечества. Головко хитро взглянул на него.
