Стадо сносит линию пулеметных расчетов за долю секунды. Вот только что Илайджа видел лежащих на земле пулеметчиков – а теперь их нет. Вместо них на земле – темные бесформенные пятна, напоминающие темные чернильные кляксы. «Бизоны» втоптали солдат в землю. Это – конец.

Стадо разделяется надвое – как река, огибающая утес посредине течения. Животные огибают холм с двух сторон и продолжают свой бег, оставив за собой пробитые пулями тела сородичей и растоптанные тела людей.

Все происходит в течение тридцати‑сорока секунд, всё настолько стремительно, что люди, взбежавшие на вершину, останавливаются на бегу и оглядываются назад, чтобы убедиться, что это не приснилось им в страшном сне. К сожалению, гибель людей под копытами «бизонов» – правда и правда ужасная. Но на этом кошмар не заканчивается.

Люди снова слышат волчий вой, теперь это уже не победный вой, в нем слышатся иные нотки. Вой переходит в громкое рычание с повторяющимися фразами, похожими на собачий лай. Снова слышится вой, ему отвечают слева и справа от холма, через несколько секунд вой слышится уже за спинами людей у подножия холма. Чак Норман, Илайджа Аттертон и Чед Ригби с ужасом смотрят друг на друга, понимая, что они окружены и им не уйти.

А над всем этим поднимается солнце, безжалостно и равнодушно освещая тела погибших солдат. Над засыхающими лужицами крови лениво кружат мухи. Для них жизнь еще продолжается…

* * *

…Все прошло как нельзя лучше. Приблизившись к людям, покинувшим место своего ночлега, мы поняли, что они окружают стадо мойли. Дав им растянуться двумя длинными цепочками, мы бесшумно следовали за ними в тумане, скрытые мраком.

Лес приветствовал нас. Ветра не было, но деревья все же шептали на своем древнем языке слова приветствия и одобрения. Травы стелились к нашим ногам, как льнут дети к теплому телу матери. Травы скрывали наши следы, деревья прятали нас в своей тени, даже птицы умолкли, не желая выдавать нас криками. Солнце как будто замедлило свой неумолимый ход, чтобы дать нам время. Туман обнимал нас мягкими влажными лапами, застилая людям взгляд.

Мы напали все одновременно, каждый из сотни моих охотников выбрал свою жертву и наше нападение было подобно удару молнии. Мы были опытными воинами, я щедро поделился со своими братьями своим опытом по части строения человеческих тел, и я увидел, как они усвоили мои уроки.

Люди умирали в неведении того, что их убило. Многие даже не успели испугаться – мы не услышали того одновременно тошнотворного и одуряющего запаха человеческого страха, от которого я уже успел отвыкнуть. Мы убивали их так же легко, как муравьев. С каждым укусом, с каждым рывком челюстей, каждым взмахом и ударом я видел, как мои умершие дети строго смотрят на меня.

И я шептал им, а вовсе не этим двуногим: «Вот, смотрите. Это все для вас. Теперь вы можете быть спокойны, теперь ваш отец наконец‑то сделал то, что давно было пора сделать. Дети мои – я приношу вам жертву, щедро сдобренную кровью». Я шептал и мне становилось легче. Теперь злобные зубы демонов в моей голове, ежесекундно грызшие меня, прекратили свою изощренную пытку.

С каждой смертью, с каждым их предсмертным вздохом, я становился сильнее. Восхитительное спокойствие, подобно теплой волне, поднималось во мне всё выше и выше. Я чувствовал себя исполняющим чужую справедливую волю послушным существом, не отдающим себе отчета в том, что такое зло и что такое добро, что есть свет и тьма, жизнь и смерть. Иногда я как будто бы смотрел на себя со стороны: «Неужели это я, это я вот сейчас ударил чужака, неужели это мои когти наносят эти рваные брызжущие кровью раны, неужели в мой язык ощущает металлический вкус и тепло чужой крови?», думал я и с некоторым удивлением отвечал, сам себе: «Да, это я».

Опьянение битвой – страшная вещь. Она подобна укусу летучей мыши‑вампира с южных земель (подобные твари изредка залетают в наши леса, но не живут долго – зимний холод быстро приканчивает их). Сначала ты ничего не чувствуешь, затем тебе становится тепло и хорошо, ты становишься ленивым и неповоротливым – так начинает действовать яд в их слюне. Затем – резкая смена ощущений. Из теплой воды ты попадаешь в глубокую ледяную яму. Тебя бьет озноб, лихорадка сотрясает твое тело до самого последнего волоска – сказывается потеря крови.

Также и в бою – ты теряешь рассудок. Враг слаб, его оружие бесполезно против тебя в темноте. Он слеп – ты зряч, он жертва – ты охотник, он крыса – ты волк. Твои удары достигают цели с опьяняющей быстротой и легкостью, ты многократно превосходишь врага по силе. Ты чувствуешь себя всемогущим, нет никого равного тебе, ты – выше всех.

Этот момент наиболее опасен – ты рискуешь потерять бдительность и здравый смысл. К сожалению, в нас, сейрах, слишком много осталось от животных.

От наших предков мы знали, кем мы были до того, как злые боги в нас вложили разум и стремление убивать. Мы были обыкновенными животными, как те же олени или мойли. Хозяева выбрали нас за нашу жестокость и сделали нас своими послушными рабами, но мы не забыли ни кем мы были, ни кем мы стали.

Как бы мы не ненавидели наших создателей, мы, все же, были благодарны им за этот бесценный дар – разум. Мы дорого заплатили за этот подарок – мы гибли в бессмысленных войнах, мы убивали, как лишенные разума бешеные хищники, но мы смогли сберечь в себе ту единственно ценную искру, свойственную любому живому существу – стремление быть свободными. За свободу мы заплатили вдвойне – половина из нас погибла в войне с нашими бывшими создателями, но это казалось нам достойной платой за право жить свободно.

Люди совершили ту же ошибку, что и наши бывшие создатели – они приравняли нас к животным. А мы – не звери, хотя звериного в нас больше, чем разумного.

Этого я боюсь больше всего – что зверь во мне победит. Мне страшно от этого каждый раз, когда я схватываюсь с людьми. Каждый раз я боюсь за свой усталый и исстрадавшийся по мертвым детям разум. Каждый раз моя жажда мести пересиливает слабые голоски, похожие, наверное, на голос моего неродившегося внука. Эти голоса шепчут мне, перекрикивая рев крови: «Остановись, подумай, оставь месть. Может быть, люди ошибаются, принимая тебя за зверя? Может, их агрессия – просто плод невежества и незнания? Может, они не понимали того, что они творят, неся смерть твоему народу?»

К сожалению, эти голоса еще не набрали силу. Я все‑таки – зверь, сохраняющий рассудок, балансирующий на грани безумия, лишь усилием воли…

* * *

– Черт меня побери, черт меня побери, – шептал Чак Норман, глядя в бинокль Ригби.

– Ты видишь их, Чак? – спросил Илайджа, рассматривая окрестности в оптический прицел.

– Они там – под деревьями, – буркнул Чак, – я вижу только, как мелькают тени, но это они, клянусь.

– Рация осталась в лагере, – тихо сказал Чед Ригби, – а лагерь в пятнадцати метрах внизу, – он указал на заросли кустарника у подножия холма.

– С таким же успехом можно было сказать, что рация осталась в Башне, – проворчал Норман. – Может, рискнуть и спуститься?

– Не советую, – ответил Ригби, – я даже без бинокля вижу, что в зарослях – волки. Не один десяток волков, если быть точным.

– Дерьмо, дерьмо, дерьмо! – вскричал Чак, ударив кулаком о землю.

– Сколько у тебя патронов, парень? – спросил Ригби.

– Пять в магазине и еще сорок в патронташе, – ответил Илайджа, тщательно пересчитав каждый патрон.

– Чак?

– Примерно столько же, – справившись с дрожью в руках, Чак Норман, аккуратно вложил бинокль в футляр и передал его командиру. – А у тебя, Чед? Теперь ведь можно называть тебя Чед?

– Конечно, можно, – усмехнулся солдат, – какие уж тут теперь церемонии. У меня неполная обойма, еще семь рожков к «М‑16» и две гранаты.

– Запасливый у нас командир, – проворчал Норман, окончательно успокоившись, – жаль только, что у тебя нет обратного билета домой на ближайший самолет.

– Извини, Чак, все билеты проданы, полный аншлаг, – Чед указал на мелькнувшее в зарослях черное тело.