Невысокий, худощавый, в офицерской шинели без погонов и до блеска начищенных сапогах, он невозмутимо посмотрел на Жерехову и подчеркнуто сухо произнес:

— На работу тебе идти нельзя. А будешь ругаться…

Жерехова резко обернулась, и Дробышев увидел на ее глазах слезы. Сделав над собой усилие, она хрипло проговорила:

— Не буду я ругаться. Сама пойду к главному инженеру. Для этого только и явилась… больная. Понятно тебе?

— Понятно, — кивнул головой Дробышев. — Иди. Только не сворачивай.

Жерехова с непонятным испугом посмотрела на него и, не говоря ни слова, торопливо зашагала прочь.

Она дошла до кабинета Плышевского и без стука толкнула обитую клеенкой тяжелую дверь.

Плышевский был один. Как всегда щеголеватый, подтянутый, он небрежно проглядывал бумаги, насвистывая какой-то бравурный мотивчик.

Услыхав звук открываемой двери, он поднял голову, и в тот же момент с его вытянутого, костистого лица сбежала безмятежная улыбка, глаза под стеклами очков тревожно блеснули.

— О-о! Явление прямо с того света, — усмехнулся он. — Что с тобой, дорогуша? Заболела?

Жерехова, тяжело ступая, подошла к столу и почти упала в кресло. На ее широком, дряблом лице с темными кругами под глазами проступила на миг жалкая усмешка, но тут же уголки сухих губ стали вдруг подергиваться задрожал подбородок.

— Все, — почти выдохнула она. — Нету больше моченьки. Так ночью и решила: или руки на себя наложу, или… — Она с мольбой посмотрела на Плышевского. — Отпусти… Слышишь, отпусти ты меня…

— Я тебя не держу, Мария Павловна, — пожал плечами Плышевский. — Только…

— Ведь кем стала? — лихорадочно перебила его Жерехова. — Зверем, сущим зверем через все это стала. И рядом тоже зверя вырастила. Вот, смотри!..

Торопясь, она расстегнула дрожащими пальцами пальто и судорожно рванула у шеи кофточку, обнажив плечо, на котором растекся фиолетовый, с желтыми подпалинами синяк.

— Видел? Бил он меня сегодня! Денег требовал. А я… что я…

— Закройся, — брезгливо произнес Плышевский, нервным движением доставая папиросу. — О сыне твоем наслышан. По нем давно тюрьма плачет.

Жерехова тяжело навалилась на стол и свистящим шепотом произнесла:

— По нас она плачет.

— Ну, знаешь…

Жерехова, не дав ему договорить, умоляюще протянула через стол руки и сказала:

— Никому… Никому ни словечка не скажу. Клещами раскаленными не вытянут. Только кончим, давай кончим все это… Силушки нет терпеть… всю душу истерзала себе…

— Ты просто больна, Мария Павловна, — с досадой произнес Плышевский.

Отшвырнув незажженную папиросу, он поднялся, подошел к двери и плотнее прикрыл ее.

— Сама не знаешь, что говоришь, — раздраженно докончил он.

Жерехова всем корпусом повернулась к нему и вдруг тяжело осела на пол.

— Отпусти… Бросим…

— Брось лучше мелодраму тут мне устраивать, — злобно ответил Плышевский. — Сейчас же встань!

Но Жерехова, уткнувшись лицом в пыльную ковровую дорожку, глухо, надрывно зарыдала.

Плышевский растерянно огляделся по сторонам, потом, спохватившись, запер дверь на ключ и, подбежав к маленькому столику в углу кабинета, торопливо схватил графин с водой.

Но в этот момент за его спиной раздался пронзительный крик:

— О-ой!.. Ой, умираю!.. Ой-ой!..

И Жерехова судорожно схватилась обеими руками за грудь.

Плышевский метнулся к двери и, повернув ключ, крикнул секретарю:

— Живо врача! Скорее, черт вас подери!..

Последнее, что слышала Жерехова, это лихорадочный шепот Плышевского:

— Помни, никому ни слова! Все бросим…

Сознание возвращалось медленно. Сначала возник лишь неясный, монотонный шум, потом стали выделяться отдельные звуки; очень далекие, они постепенно приближались и начинали обретать смысл. Перед глазами проступила темная, дрожащая сетка, она все светлела и светлела. Жерехова чувствовала, что если она сейчас откроет глаза, то все увидит, все поймет, но открывать глаза не было сил, и потом было почему-то страшно.

Среди доносившихся звуков она различала два человеческих голоса.

— Значит, опасность миновала, доктор? — спросил один из них, молодой и встревоженный.

— Особой опасности и не было, — ответил второй голос, спокойный и очень солидный. — Со стороны сердца, в общем, все в порядке. Нервное потрясение. Через несколько дней на работу пойдет.

— На работу ей так скоро идти нельзя, — возразил первый голос.

«Правильно, — подумала Жерехова. — Нельзя мне туда».

Это была ее первая мысль, а за ней уже понеслись другие мысли, обрывочные, лихорадочные, торопливые: «В больницу угодила… После той ночи… Из его кабинета… Там и грохнулась… Обещал все кончить… А туда мне нельзя, нет… Вот так бы лежать и лежать!..»

И она опять со страхом прислушалась.

— Тут вот с фабрики ее проведать хотели, а вы, говорят, не разрешили, — продолжал солидный голос. — Ну пока-то, естественно, незачем было, а сегодня или завтра…

— Ни сегодня, ни завтра, доктор, — твердо перебил его молодой. — Это приезжал их главный инженер. Его визит только ухудшит состояние больной.

— Вот как? Ну, вам, конечно, виднее.

«Это почему же ему виднее? — настороженно подумала Жерехова. — А, тот, значит, приезжал… Хорошо, что его не пускают ко мне. Выходит, молодому спасибо сказать надо…» Она чуть-чуть приоткрыла глаза.

Около кровати стояли два человека в белых халатах. Один из них был среднего роста, очень полный, с седой головой и черными лохматыми бровями на румяном лице. Из кармана отутюженного до блеска халата высовывались резиновые трубочки и металлическая дужка стетоскопа. Второй человек был значительно выше ростом, худощавый, с узким лицом, белокурые волосы аккуратно причесаны на пробор; большие серые глаза смотрели внимательно, сосредоточенно, но правый слегка щурился, лукаво и добродушно.

Молодой первый заметил, как задрожали ресницы больной и легкий румянец проступил на щеках. Обращаясь к Жереховой, он весело сказал:

— Смелее, Мария Павловна! Открывайте глаза. Здесь вас никто не обидит. Наоборот, вылечим от всех болезней.

Так началось выздоровление.

Молодой человек, оказавшийся Анатолием Тимофеевичем Зверевым, часто дежурил у кровати Жереховой. Неизменно веселый, он то шуткой, то теплым словом старался приободрить больную. И она с благодарностью принимала его заботу. Но порой лицо ее становилось вдруг напряженным и мрачным, взгляд угасал и сквозь плотно сжатые губы вырывался легкий стон. В такие минуты Анатолий Тимофеевич клал свою прохладную, широкую ладонь на ее руку и строго говорил:

— Не надо пока ни о чем думать, Мария Павловна. Потом, потом поговорим. И все будет хорошо, обещаю вам. Ну, верите?

И Жерехова через силу улыбалась, стараясь прогнать мрачные мысли.

Однажды Анатолий Тимофеевич сказал:

— К вам Плышевский приехал. Пропустить?

В глазах Жереховой мелькнул испуг.

— Не надо.

— Вот и я так думаю, что не надо.

— А вы-то почему так думаете?

— Полагаю, отмучились вы с ним. Сыты небось по горло.

— Это точно, отмучилась.

— Ну вот. И хватит пока об этом.

Другой раз Жерехова сама спросила:

— Да вы откуда? Здесь, что ли, служите?

— Пока здесь, — улыбнулся Зверев.

Через два дня Жерехова начала вставать, прошла головная боль, появился аппетит.

— Все сулитесь поговорить, — укоризненно сказала она Звереву. — А когда же время-то для разговора настанет? Скоро уйду от вас. Опять туда.

Она неопределенно махнула рукой и тяжело вздохнула.

— Время найдем, Мария Павловна. А вот на фабрику сейчас возвращаться не советовал бы.

— А куда же прикажете податься?

— Надо вам уехать на месяц, отдохнуть. Чтоб вздохнули полной грудью, отвлеклись от мыслей всяких.

— Мысли мои всегда при мне останутся. А вернусь, опять то же, — угрюмо ответила Жерехова…

— Нет, не то же. К примеру, кое-кого на прежнем месте, может, уже не найдете.

Жерехова с тревогой посмотрела на Зверева и опустила голову.