За ним выступил новый командир «Уборевича», военный моряк Слепень. Прямой и черный на фоне закатного неба, он говорил резким, четким голосом. На авиабазе живьем сгорело двадцать пять человек. Он сам видел их обугленные трупы. Двадцать пять верных боевых товарищей. А почему? Измена. Не иначе, как царский холуй Малиничев научил англичан, куда им бить. Зорче нужно смотреть, чтобы больше таких штук не случалось. И уничтожать. Без пощады уничтожать всякого врага.

Кричали: «Верно!» — и яростно аплодировали, и Бахметьеву стало не по себе. У Слепня было такое же лицо, как тогда ночью.

— При чем тут Малиничев? — на ухо спросил Лобачевский.

— Всё равно. Он прав. — И Бахметьев тоже крикнул: — Верно!

— Подлаживаешься, Васька? — прошептал Лобачевский.

— Нет, — ответил Бахметьев. — Я за большевиков.

На ящик вскочил какой-то молодой, еще никому не знакомый моряк. Он бил себя в грудь и выкрикивал слова тонким, срывающимся голосом. Чего ждет командующий? Вперед надо! Одним ударом раскрошить врага, дать ему под зад и вон вышвырнуть со своей земли. Даешь вперед!

Но особого успеха его выступление не имело. Собрание было слишком хорошо осведомлено и всякой болтовней не интересовалось. Так и сказал выступивший на смену молодому оратору старшина-минер Точилин. Он стоял сгорбившись и каждое свое слово подчеркивал сжатой в кулак рукой.

Врага, конечно, нужно было разбить, однако с одного удара это не вышло бы. Так вдруг только баба стреляет, а воевать нужно с толком. Война — дело трудное. Ну, а насчет командования можно не тревожиться. Он с Семеном Плетневым был еще в Электроминной школе и знает — второго такого нет.

Речь его была прервана аплодисментами. Собрание тоже знало Семена Плетнева.

— Дело трудное, — повторил Точилин, когда снова установилась тишина. — А теперь пусть сам командующий расскажет, что делать. Выходи, Семен!

Плетнев не спеша взобрался на ящик и молча оглядел собравшихся.

Наконец заговорил:

— Темно становится. Пора расходиться по кораблям. Я только вот что скажу: враг у нас сильный. К примеру: против одной нашей пушки у него две, да еще с броней. А всё-таки мы сильнее, потому что мы боремся за революцию. — Потер рукой подбородок, подумал и продолжал: — Значит, сегодня нашу авиацию уничтожил. Машин, собственно не жалко. Пользы от них было мало. А за людей мы отомстим. Вспомните о них, когда придет время!

— Жди, пока оно придет! — вдруг крикнул тот самый молодой, который требовал немедленного наступления.

— Буду ждать, — спокойно ответил Плетнев, — и тебя, дурака, научу. Так и знай. — Снова остановился и еще раз привычным жестом потер подбородок. — Впрочем, может нам долго ждать не придется. Вот последняя новость, товарищи: у белых восстала одна из пехотных частей. Повернула винтовки и перебила своих офицеров. Потом форменный бой был, и в конце на нашу сторону перешло около сотни человек с винтовками и пулеметами.

— Здорово, — сказал кто-то из сидевших в кругу.

— Конечно, здорово, — согласился Плетнев. — Только теперь, надо думать, неприятель на нас полезет. На одном месте ему стоять нет расчета. Значит, нам нужно быть готовыми к бою. К решительной борьбе, — и внезапно взмахнул рукой, — за нашу советскую власть!

Несколько человек, вставая, запели «Интернационал», и собрание одной волной поднялось на ноги. Всё новые и новые голоса подхватывали пение, и с каждым словом гимн, казалось, рос вширь и в высоту.

— Митинги и лозунги! — пробормотал Лобачевский, но против своей воли ощутил охвативший его подъем и крепче прижал пальцы к козырьку.

— Умеешь по-английски? — спросил Плетнев вошедшего к нему в каюту Бахметьева, и тот отрицательно покачал головой. Он уже знал: одного из неприятельских летчиков поймали в лесу и сейчас вели на допрос к командующему.

— Выходит, я зря тебя позвал. Так, что ли?

— Выходит — зря, — согласился Бахметьев, но Плетнев неожиданно подмигнул:

— Скромничаешь. Ты же учился в корпусе. Наверняка с этим англичанином договоришься. — Плетнев почему-то рассмеялся и потер руки. — Я его через окошко видел. У него понятливое лицо.

После всего, что случилось за последние сутки, такое поведение Семена Плетнева выглядело чрезвычайно странным. Настолько странным, что Бахметьев даже испугался.

— Ты не волнуйся… — начал он, но сразу пришла разгадка. Дверь каюты распахнулась, и на пороге в желтой кожаной тужурке и авиационном шлеме появился не кто иной, как барон Штейнгель.

— Заходите, — сказал Плетнев. — Милости просим. — И, слегка возвысив голос: — Конвою остаться в коридоре!

Штейнгель тоже сразу узнал Бахметьева:

— Ты здесь?

— Как видишь, — ответил Бахметьев.

— Ты! — И Штейнгель вскинул голову. — Изменник своей родины!

Бахметьев пожал плечами:

— А может, ты изменник?

— Ну вот и заспорили, — вмешался Плетнев. — Садитесь, господин барон, давайте поговорим по-хорошему.

Только тогда Штейнгель его заметил:

— Вы тоже здесь, товарищ большевик? Впрочем, вам здесь и место.

— Самое место, — всё с тем же добродушием подтвердил Плетнев. — Однако садитесь, раз залетели к нам в гости.

— И сяду! — Штейнгель с размаху сел в кресло, заложил ногу на ногу и, вынув портсигар, закурил. — Кстати, кто из вас командующий? Хотелось бы знать.

Он снял шлем, и волосы его на макушке поднялись слипшимся от бриолина хохлом. Вся его бравада выглядела не слишком убедительно. Даже больше — выглядела смешно, и Бахметьев невольно поморщился.

— Я командующий, — сказал Плетнев, подумал и тем же ровным голосом добавил: — А потому вопросы буду задавать я, а не вы.

— Ответов не дождетесь!

— Как знать! — И Плетнев повернулся к Бахметьеву: — Герой, а, Вася?

Конечно, Плетнев назвал его по имени не случайно, и это было приятно. Пусть видит барон, как они близки.

— Герой, — поддержал Бахметьев. — Знаешь, Семен, я даже удивляюсь, что такого сбил.

— За хорошую стрельбу получишь сотню папирос высшего сорта. — Плетнев взглянул на Штейнгеля и, усмехнувшись, подпер подбородок рукой. — Между прочим, забавно он попался. Сидел в кустах и, когда увидел английских солдат, вылез. Ну, а тут оказалось, что это совсем не англичане, а перешедшие на нашу сторону белые. Они его и забрали.

— Весело, — сказал Бахметьев, и Штейнгель вздрогнул.

— Дальше еще лучше, — продолжал Плетнев. — Все они русские, а пробуют говорить друг с другом по-английски, потому что барон Штейнгель не хочет показать, кто он такой… Это ему невыгодно, сам понимаешь.

— А разве документов на нем не нашли?

— Никаких. Он всё выбросил. Нашли только один царский рубль. Вот взгляни. — И Плетнев из ящика стола достал смятую желтую кредитку.

Бахметьев взглянул и сразу увидел: подписи — Брут и Плеске и номер — два нуля, четыре тысячи семьсот одиннадцать, — совсем как на одеколоне.

— Это рубль Малиничева.

— Ну да! — удивился Плетнев. — Откуда ты знаешь? Объясни. — И Бахметьев объяснил, а заодно рассказал о чудесных свойствах брутовских рублей.

— Вот оно что! — Плетнев откинулся на спинку кресла и заговорил медленно и с расстановкой: — Господину барону эта бумажка, впрочем, особого счастья не принесла. Верно? И Малиничеву, видно, тоже. Навряд ли бы он ее отдал. Что с ним случилось?

— Он погиб, — не думая, ответил Штейнгель. Ответил потому, что не мог отвести глаз от нового, совсем не такого, как прежде, просто страшного Плетнева. Ответил и почувствовал, что теряет способность сопротивляться.

— Жаль, — сказал Плетнев, — я надеялся, что он вам передаст и план нашего заграждения. После его отъезда мы это заграждение выставили, только на версту пониже.

Теперь Штейнгелю стало совсем плохо. Ведь он сам передал план Малиничева английскому командующему.

— План был передан, — сказал он и удивился, почему говорит.

— Как же он погиб? — спросил Плетнев.