Головкин и Остерман признали свою вину, в чем Елизавета могла лично убедиться, присутствуя на допросах. Ее интересовали и поступавшие в адрес Анны Леопольдовны предостережения о заговоре, и организация слежки за ее собственным домом. Прочие обвинения (в подкупе со стороны иноземцев, «скрытии» завещания Екатерины I, предпочтении иноземцев при назначениях на должности и т. д.) носили откровенно риторический характер; как и годом ранее, когда шло следствие по делу о Бироне, результат был предрешен. Посланник Финч писал: «…следственная комиссия собирается для своих заседаний в самом дворце императрицы. Ее величество всегда сидит в покое рядом, откуда она всё может слышать, сама никому не показываясь, для того, чтоб (по ее собственным словам) помешать протекции или несправедливости». «Там поставили перегородку или ширмы, откуда, не будучи видимою, сама она может всё видеть, всё слышать и даже передавать тайно секретарю приказания, которых немедленно потребовали бы обстоятельства допроса», — передавал в Париж Шетарди. Впрочем, в состав комиссии под началом генерал-прокурора Трубецкого входили Ушаков, Куракин, Нарышкин, уже не раз участвовавшие в подобных процедурах.

Указ Сенату 13 января 1742 года предписал судить преступников; в реестр судей были при этом включены многие выдвиженцы «незаконного правления»: П. С. Салтыков, В. Ф. Hayмов, П. П. Воейков, Я. П. Шаховской. Уже через три дня был вынесен приговор. Миних был приговорен к четвертованию, Остерман, Головкин, Левенвольде, Менгден, Тимирязев — к «обычной» смертной казни.

Утром 18 января на эшафоте осужденные выслушали манифест о своих «винах», заключавшихся в поддержке «незаконного» правления Бирона и Анны Леопольдовны, «искоренении знатнейших фамилий» в годы царствования Анны Иоанновны, растрате казенных средств и «возведении» на должности чужеземцев. В момент, когда Остерман уже положил голову на плаху, все получили высочайшее помилование и отправились в сибирскую ссылку: Левенвольде — в Соликамск, Головкин — в Германг (Среднеколымск), Остерман — в Березов, на место преданного им много лет назад Меншикова; Миних — в спроектированную им для Бирона тюрьму в Пелыме. Остальные — сенатор В. И. Стрешнев, генерал М. С. Хрущов, майор-семеновец В. Чичерин, секретарь принца П. Грамотин — отделались переводом в армию или удалением со службы и ссылкой в свои имения.

Пятнадцатого февраля в Сенате Н. Ю. Трубецкой объявил следствие законченным; при этом частные бумаги и письма подследственных было приказано сжечь. Имущество осужденных — имения (например, Остерман владел более чем двумя тысячами крепостных душ в прибалтийских, подмосковных, украинских и прочих имениях), дома, загородные дачи — было быстро поделено. Дома Остермана в Москве и Петербурге «по наследству» перешли к новому канцлеру и главе Иностранной коллегии А. П. Бестужеву-Рюмину⁴⁶⁴. «Пожитки» нестеснительно выгребали из домов арестованных и свозили прямо в Зимний дворец. Имущество Миниха даже не стали перевозить — императрица решила осмотреть содержимое его «лично в означенном доме». Посмотреть было на что: в «Ведомостях» объявлялось, что, к примеру, у Миниха «оказалось одного серебра 700 пуд да золота 5 пуд», а у Юлианы Менгден, лучшей подруги и фрейлины правительницы, «явилось алмазных вещей на 300 тысяч, белья на 40 тысяч, а кружева на 20 тысяч»⁴⁶⁵.

Но поиски ценностей встретили препятствие: Остерман признался следователям, что за месяц до переворота, в октябре 1741 года, перевел через своих доверенных агентов, английских купцов Шифнера и Вульфа, крупные суммы в Англию и Голландию и разместил их у «банкера» Пельса: во-первых, чтобы его дети могли «ездить по чужим государствам для наук»; во-вторых, для возможного перевода денег обратно, «когда вексель низок», то есть получения выгоды от разницы курсов валют⁴⁶⁶. Фирма Шифнера и Вульфа была солидным торговым предприятием и давним агентом русского правительства на западноевропейском рынке, а банкирская контора «Пельс и сыновья» — их поручителями и компаньонами по операциям с продажей русских казенных товаров. При их посредничестве сбывались крупные партии поташа, железа, ревеня; они же брали подряды на поставку серебра на российские монетные дворы и сукна для армии⁴⁶⁷. Коммерсанты сообщили властям необходимую информацию, благодаря которой можно представить себе бюджет и обороты пользовавшихся их услугами вельмож: самого Остермана, Миниха и Головкина.

Оказалось, что министр уже давно переводил свои деньги за границу — очевидно, и в расчете на проценты, и с целью уберечь свои средства при возможных переменах придворных «конъектур». Происхождение некоторых переводимых сумм не поддается объяснению (например, пять тысяч рублей от Я. Евреинова или 5400 рублей «от тайного советника фон Крам»), но в основном они состояли из вполне законных доходов от лифляндских и прочих вотчин. В среднем за год на счет Остермана поступало около 100 тысяч рублей. Владелец постоянно снимал со счета деньги на закупку необходимых вещей (вин и другой «провизии», тканей, посуды, драгоценностей, географических карт и пр.); небольшие суммы шли в адрес родственников (например, свояка, князя И. А. Щербатова) и других лиц. В итоге иногда приход равнялся расходу, как в 1741 году.

К Пельсу поступил и последний вклад Остермана в размере 117 660 гульденов. Кроме того, сбережения министра находились у английского банкира Джона Бейкера (в ценных бумагах на сумму 11 180 фунтов стерлингов); но и они в 1741 году были переведены в банк Пельса под три процента годовых. Этими деньгами и заинтересовалось новое правительство, полагая, что теперь, как заявил русский посол в Голландии А. Г. Головкин, они «никому не принадлежат, кроме как моему (Елизаветы Петровны. — И. К.) двору». Однако почтенные банкиры логики превращения частных денег в казенные, минуя законных наследников, не понимали и учтиво требовали правительственные гарантии на случай возможных претензий вкладчика, формальное согласие наследников и заверенную копию завещания владельца счета. Ничего из этого российские власти предоставить в голландский суд так и не смогли… Дело об «остермановых деньгах» завершилось только в 1755 году, когда младшего из братьев, секунд-майора Московского полка Ивана Остермана, отпустили-таки за отцовским наследством — с тем, чтобы по возвращении «взять» вместе с деньгами. Но тот — по тайному совету посла А. Г. Головкина (брата кабинет-министра Анны Леопольдовны, умершего в сибирской ссылке) — договорился с банкиром о том, чтобы «не трогать капитала»⁴⁶⁸.

Анне Леопольдовне теперь предстояло из жертвы ночного переворота превратиться в его виновницу, ведь хотя новая государыня и была дочерью Петра Великого, но всё же ее гренадеры впервые свергли не плохого министра, а самого российского императора, коему сами только недавно приносили присягу. Для объяснения случившегося простое «прошение» подданных, хотя бы и в лице гвардии, не очень подходило — мало ли кого и о чем могут попросить другие «верноподданные рабы» завтра?

Новый манифест от 28 ноября 1741 года поведал душещипательную историю об отстранении от власти законной наследницы — Елизаветы. Он «реанимировал» благополучно забытое с 1727 года завещание Екатерины I, по которому право на корону принадлежало исключительно потомству Петра I — его внуку Петру II и дочерям Анне и Елизавете. Так и случилось бы, но в дело вмешались иноземцы, прежде всего Остерман. Он-то и скрыл после смерти Петра II «тестамент» императрицы, и «его ж Остермана происком, дабы мы, яко довольно зная уже его коварные и государству нашему вредительные многие поступки, всероссийского престола не наследовали, избрана на престол всероссийской империи мимо нас (яко всему умному свету известно есть, законной отеческому престолу наследницы) блаженной памяти императрица Анна Иоанновна». Тот же злодей сочинил и заставил умиравшую государыню подписать «определение о наследнике» и тем самым возвел на трон «принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского от светлейшей принцессы Мекленбургской Анны рожденного сына (никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей претензии, линии и права не имеющего), еще только двумесячного младенца суща Иоанна».