Главным плодом усилий прусской дипломатии стало заключение 16 (27) декабря 1740 года союзного договора с Россией. Было достигнуто соглашение о посылке на помощь друг другу корпуса из четырехтысячной конницы и восьми тысяч человек пехоты в случае войны с третьей страной; при этом Пруссия не обязана была выступать против Турции, Крыма и Ирана, а Россия — вести боевые действия на Рейне. Секретные статьи договора гарантировали неприкосновенность Курляндии, обязывали участников не допускать вмешательства со стороны третьих стран в польские дела и охранять права лиц православного и протестантского вероисповеданий в Речи Посполитой. В свое время Анна Иоанновна отказалась от подобного договора, не желая давать Пруссии гарантий в отношении новоприсоединенных княжеств Юлих и Берг. Ныне же Россия обязалась не заключать по этим спорным территориям соглашений, противоречащих интересам Пруссии, что в некоторой степени ставило русскую дипломатию на службу прусским интересам268.
Манштейн, сочинявший свои мемуары уже на службе у прусского короля, перечислял в них: «Госпожа Миних получила от короля кольцо, украшенное крупным бриллиантом, ценностью в 6000 рублей. Сын фельдмаршала получил 15 тысяч ефимков (талеров. — И. К.) чистыми деньгами и право на пользование доходами с майората в Бранденбурге, называемого Бюген. Король Фридрих Вильгельм подарил его князю Меншикову, затем им владел герцог Курляндский и, наконец, его получил граф Миних»269. Таким образом, можно, пожалуй, говорить о складывании традиции «наследственных» владений российских временщиков за границей в качестве гарантии их внешнеполитических симпатий.
Миних-младший категорично заявлял, что его отец отказался от предложенных ему денег и «вотчины Биген», а сам он согласился их принять только с согласия Анны Леопольдовны. Однако иностранные дипломаты сомневались в бескорыстии фельдмаршала (тем более что его родной брат барон Христиан Вильгельм Миних состоял членом Коллегии иностранных дел), а австрийский резидент Гогенгольц даже грозил России разрывом дипломатических отношений. Однако подоспевший посол Вены маркиз Ботта решил действовать не кнутом, а пряником: он привез Миниху титул графа, а его сыну — орден Белого орла. Императрица Мария Терезия обещала первому министру графство Вартенберг на территории Силезии270.
Прусский король, в свою очередь, приказал своему послу сделать всё, чтобы «завоевать фельдмаршала», и для этого отпустил «кредит» в размере 100 тысяч экю. Самому Миниху и его «последующему потомству как по мужской, так и по женской линии» Фридрих II обещал, кроме уже названной «вотчины Биген», то же самое графство Вартенберг в уже захваченной его войсками Силезии. Уже отставленному от дел Миниху король просил передать, что лично присмотрел для него участок для постройки дома в Берлине271.
Конечно, внешнеполитические решения определялись не только честолюбием или корыстью фельдмаршала. Переговоры о союзе начались еще при жизни императрицы Анны Иоанновны, в августе 1740 года, а Бирон в свое короткое правление дал письменные полномочия Кабинету министров на заключение этого договора, которые Анна Леопольдовна подтвердила272. Договор был выгоден и России, поскольку предусматривал совместные действия по защите в Польше «диссидентов» (протестантского и православного населения) и ослаблявших эту страну шляхетских «вольностей», включая выборность короля. Заграничное баронское имение Вартенберг фельдмаршал действительно получил с формальной санкции правительницы и Кабинета — 19 января 1741 года оно было вручено Миниху в «вечнопотомственное владение»273. Но, пожалуй, впервые за расположение министра Российской империи шел такой откровенный торг.
В итоге российская дипломатия в начале большой Войны за австрийское наследство (1740–1748) оказалась в непростой ситуации. В день подписания договора российские министры узнали, что войска Фридриха II вторглись в Силезию. Кабинет тут же отправил королю письмо с выражением удивления и просьбой остановить военные действия, которое адресат проигнорировал. Россия оказалась союзницей обеих воюющих держав, каждая из которых имела право на ее поддержку.
В рескрипте российскому посланнику в Вене Людовику Ланчинскому от 1 января 1741 года Анна Леопольдовна предписывала напомнить «любезнейшей государыне тетке» Марии Терезии и ее министрам о признании императорского титула Иоанна Антоновича, но умалчивала о выполнении Россией союзнических обязательств, хотя и упоминала, что австрийский резидент Гогенгольц на аудиенции 30 декабря обращался за помощью274.
Ланчинский докладывал, что австрийские министры после свидания с ним «в пасмурном молчании находятца». Сама Мария Терезия разговаривала с российским посланником, находившийся в Петербурге посол Ботта подал 15 января 1741 года «промеморию» о нападении Пруссии. Но официальный Петербург молчал — в России больше опасались не Фридриха, а внутренних «нестроений» и ближайших соседей. В январе кабинет-министры рассуждали о том, что «наше государство не в таком состоянии находится, чтоб в чюжие места помощь давать, потому что оное многого внутреннего поправления требует»; к тому же необходимо было «принять в рассуждение шведов, шаха Надира, да и контайшинского (джунгарского. — И. К.) владельца, которые того и смотрят, чтоб Россия каким-либо образом себя обнажила и при первом случае какое нападение учинить»275.
Ответ Вене последовал только в рескрипте Ланчинскому от 15 февраля: для оказания поддержки российская дипломатия предлагала Австрии сначала «соединиться» с морскими державами — Англией и Голландией. Дипломату конфиденциально сообщалось о том, что российское правительство опечалено небоеспособностью австрийских войск — «не без сожаления есть смотреть о слабом тамошнем к собственной обороне состоянии», а также о том, что без указанного «концертования» даже дружественные Австрии державы «тотчас маршировать» не станут. Документ намекал и на возможность уладить спор без войны, поскольку Фридрих II якобы готов к примирению276. Последнее заявление было результатом уловки короля, отличавшегося талантами демагога и пропагандиста, и его дипломатов. «[Король] весьма никаких дальновидных замыслов не имеет и… отнюдь не намерен тишину в Европе, особливо же в империи, изпровергнуть. Но, с другую сторону, имея важные претензии на некоторые земли в Силезии, не может он то так оставить, и для того б охотно он видел, ежели б другие державы королеву венгерскую к тому склонили, чтоб она его удовольствовала», — передавал в январе 1741 года, уже после начала военных действий, граф Александр Головкин из голландской Гааги277.
Морские державы и сами не очень-то собирались помогать. Англия уже вела морскую войну с Испанией за право торговли в Испанской Америке, и экспедиция адмирала Вернона осаждала город и крепость Картахену в Колумбии. В Петербурге же с 1739 года тянулись переговоры о русско-английском союзе, однако англичане упорствовали в ключевом вопросе о немедленной помощи своим военным флотом. К тому же британское правительство весьма желало, чтобы русские войска учинили «диверсию» против Фридриха II, но не хотело ввязываться в войну на континенте. Так же вела себя и Голландия. Голландские министры после консультаций с Головкиным заявили: они согласны с тем, что сохранение стабильности империи есть «главнейший интерес» европейской политики, но в самой Германии многие «принцы» выступают против Марии Терезии; английский Ганновер и их собственная территория примыкают к границам Пруссии и Франции — «и тако надобно нам на обе те стороны смотреть» и не предпринимать никаких «демаршей», пока не станут ясны намерения основных игроков — Пруссии, Франции и Австрии278.
Весной и летом 1741 года европейская тишина рушилась на глазах. Русский посол в Париже князь Антиох Кантемир доложил: первый министр кардинал де Флери заявил, что его страна не намерена соблюдать Прагматическую санкцию. В итоге Миних прямо заявил маркизу Ботте, что Россия «одна не в состоянии королеву венгерскую сутенировать»279. Одновременно русским посланникам в Дрездене и Вене пришлось оправдываться за заключение союза с Пруссией, а послу в Берлине было предписано заявить о недопустимости агрессивных действий в Силезии280.
