Все сошло бы гладко, но через некоторое время сосед-понятой стал по разным инстанциям жаловаться: дескать, жулика вроде разоблачили в моем присутствии, а он живет себе на воле и в ус не дует…

Уже в конце первого альбома Пачкалина остановилась на персонаже с удивленным лицом и ангельски невинными глазами, вопросительно посмотрела на Колю.

– Нет, нет, – уверенно сказал Коля. – Этот сидит. Рудик Вышеградский, он же Шульц, кличка Марчелло. Отбывает с тринадцатого марта по приговору народного суда Свердловского района.

Пачкалина понимающе кивнула и взяла другой альбом. Мало-помалу она увлеклась, и теперь, когда хоть на время забыла о своей беде, вид у нее был такой, будто пришла она в гости в солидный, семейный дом и, пока хозяйка готовит угощение, коротает время, рассматривая фотографии подруги, ее друзей и любимых родственников.

Коля Спиркин, наверное, знал, что с его посетителями время от времени происходит такое, поэтому он сказал Пачкалиной вежливо:

– Вы, пожалуйста, от своего дела мыслями не отвлекайтесь, держите перед собой образ преступника. А то и запутаться недолго, если просто так разглядывать… – И ухмыльнулся: – Они ведь у нас красавчики…

Они и впрямь были красавчики – Бичико, Монгол, Шпак, Котеночек, Портной, Берем-Едем и многие другие, все как на подбор симпатичные и приветливые лица, честные, доверчивые глаза. Это, конечно, неудивительно: ведь приятная внешность – их профессиональный «инструмент», своего рода отмычка, способ отбирать деньги без помощи грубой силы.

Разглядывая их, я подумал, что они здорово опровергают Чезаре Ломброзо с его теорией биологической предопределенности преступников. По его мнению, выходило, что у преступников по сравнению с нормальным человеком обязательно искажены черты лица – разные там лицевые углы и так далее, и поэтому у них звероподобные, чисто уголовные физиономии, так называемый тип Ломброзо. И я вспомнил, что, приняв у себя в Ясной Поляне Ломброзо, Лев Толстой записал в дневнике: «Был Ломброзо, ограниченный, наивный старичок».

Часа два мы рассматривали с Пачкалиной фотоснимки, приглядывались к похожим, сопоставляли их с данными картотеки, но ничего не нашли. Закрывая последний альбом, Пачкалина вздохнула и сказала:

– Нет их здесь, значит… – И в голосе ее мне послышался укор.

Сегодня мне предстояло покончить еще с одним нудным делом. По плану значилось: «Выяснить истинную позицию Фимотина», и, хотя тащиться к нему чертовски не хотелось, отступать от принятых обязательств не в моих правилах.

Странное впечатление осталось у меня от первого разговора с Фимотиным. Как он в цвет, точнехонько, попал с красной книжечкой и пистолетом! Конечно, если допустить, что он встречал Позднякова «под градусом», тогда подобное предположение лежит на поверхности: действительно, что еще можно украсть у милиционера? Ну а если он, мягко говоря, преувеличивает? Если домыслил насчет пьянства участкового? Какую роль играет он в таком случае? Прорицатель, этакая пифия в олимпийском костюме? Или ординарный сутяга, профессиональный загрязнитель чужих репутаций? Или… или… есть еще вариант – что он о краже удостоверения и оружия знает. Знает о том, что никому, кроме милиции и отравителя, не известно?

– В прошлый раз вы говорили, Виссарион Эмильевич, о неблагополучии в семье Позднякова. Я бы хотел остановиться на этом подробнее.

Нынче был Фимотин что-то не в настроении, принимал меня далеко не так радушно, как в прошлый раз, настойкой заморского гриба не угощал и вообще был явно удивлен моим повторным визитом.

– Позволю себе не поскромничать, я, так сказать, свой гражданский долг выполнил, – говорил он, теребя рыжеватые свои усы. – О своих объективных наблюдениях вам подробно доложил… – И весь его вид свидетельствовал о недовольстве и некотором даже возмущении: человека спросили, он все честно, как надо, объективно доложил, а теперь его снова беспокоят, как свидетеля какого-нибудь, допрашивают до ногтя, дорогое пенсионерское время транжирят. – Ваша теперь забота – выводы делать.

– Так в том-то и дело, Виссарион Эмильевич, что у нас для выводов фактов не хватает. А за выводами дело не станет.

– Какие же еще вам факты нужны? – удивился Фимотин.

– Ну, вот хотя бы насчет неблагополучия в семье. Помнится, вы так буквально выразились: «Неподходящая, по моим сведениям, у него дома обстановочка».

– Я и сейчас подтверждаю…

– Вот-вот… Я насчет сведений этих: нельзя ли поподробнее?

Фимотин задумался, потом сказал медленно, растягивая слова:

– Вы уж прямо на словах ловите, товарищ инспектор. Я ведь не то что там имел в виду официальную какую-то информацию…

– Да Боже упаси. Просто меня факты интересуют.

– Понимаете, факт факту рознь. Для наблюдательного человека маленький штришок какой-нибудь, деталька – уже факт, почва, так сказать, для умозаключений…

Я с интересом посмотрел на него:

– Что-то я никак вас не пойму, Виссарион Эмильевич.

– Да тут и понимать нечего, – сердито сказал Фимотин. – Белые пуговицы к сорочке черной ниткой пришиты – это ведь пустячок. Офицер милиции в полной форме несет к себе домой пельмени либо микояновские котлеты готовые – пустяк? А большей частью в столовой обедает – ерунда? Ага. Но кто не слеп, тот видит: дома или там семьи у человека нет. Нет! – с торжеством закончил он.

– Но я тоже домой пельмени покупаю, – с недоумением сказал я. – Это же еще ничего не значит.

– Вы себя с Поздняковым не равняйте, – возразил Фимотин. – Вы человек молодой, и супруга ваша, надо полагать, еще готовить не обучилась, все, как говорится, впереди…

– У меня и правда все впереди, – заметил я, – поскольку я еще и супругой не обзавелся.

– Тем более! – Фимотин воздел палец. – А Поздняков обзавелся. Да еще какой! Анна Васильевна человек настоящий, ученый, можно сказать, и связалась с этим… Э-эх! Я вам вот что скажу: когда у генерала жена ничтожная, она все одно генеральша. А когда у профессорши, вот, скажем, как у Желонкиной, муж милиционер, так и она, выходит, милиционерша!

– И что ж в этом такого?

– Стыдится она его и жить с ним не хочет, а – надо…

– Да откуда вы все это знаете? – спросил я сердито.

– Знаю, и все… – Фимотин походил по комнате, досадливо кряхтя и вздыхая, остановился передо мной, взял меня за пуговицу: – Сын мой с ихней дочкой знаком.

Вон что! Ну, это другое дело. С Дашей Поздняковой я уже разговаривал: симпатичная девчурка, горячо любит отца, защищала его как могла. Прилежная студентка, мать свою очень уважает, удручена семейной ситуацией, хотя разобраться в ней, по молодости, еще не может…

Достав из портфеля бланк протокола, я протянул его Фимотину:

– Напишите, пожалуйста, все, о чем мы с вами говорили.

Фимотин отказался наотрез:

– С какой стати я еще чего-то писать обязан? Разве моего слова не достаточно? – И съехидничал: – Или вам на слово не верят?

– У нас делопроизводство по закону – в письменной форме, – улыбнулся я. – Да что вам стоит написать? Вы же не отказываетесь от того, что видели Позднякова нетрезвым?

– Что значит – не отказываюсь… – пробормотал Фимотин. – Я ведь сказал, что думал… А вдруг он не пьяный был, вдруг мне показалось? Я вот так, за здорово живешь, напраслину на человека писать не буду.

– А сказать инспектору вот так, за здорово живешь, можно?

– Я только о своих наблюдениях вам сообщил… Ну, неофициально, что ли.

– Ну конечно… Может, это и не наблюдения вовсе ваши, а предположения были? А? Так же как и «прозорливость» ваша? Ведь вы же не то чтобы догадались, или предвидели, или почувствовали, что Поздняков в пьяном виде на газоне заснет и у него удостоверение и оружие вытащат. Вы это знали – вам сын рассказал!

Фимотин круто повернулся ко мне, сказал резко:

– Ну и сын! Ну и знал! И что с того? Неправда, что ли? Напился и валялся, как свинья. Я и знал, что так будет!

– Откуда же вы знали?

– А оттуда, что Поздняков ваш – хамло, жлоб! Милиционер – он милиционер и есть, все они пьяницы! Анна Васильевна, – голос Фимотина неожиданно переломился, стал умильным, почтительным и сочувственным, – вот человек, профессор, а этот хам жизнь ей заел… Дурочка она, давно надо было в руководящие инстанции писать, гнать его в три шеи с квартиры!