– Все кончилось хорошо?

Спрошено было легко и будто мимоходом, как о чем-то незначащем.

– Более или менее.

Послышался журчащий смех фрейлин, окружавших королеву и Кеведо. Дон Франсиско наверняка сказал что-нибудь удачное и стяжал заслуженные лавры.

– Этот твой капитан… как его?.. Бахвалатристе… Нахалатристе?.. малоприятный субъект, да? Ты из-за него вечно влипаешь в неприятности, так ведь? Держался бы подальше.

Уязвленный, я выпрямился. Как посмела она произнести эти слова?

– Он – мой друг.

Облокотясь о балюстраду, она негромко засмеялась. От нее веяло ароматом меда и роз. Приятный запах, ничего не скажешь, но я предпочел бы другой, как в ту ночь, когда мы целовались. При этом воспоминании мурашки побежали у меня по коже. Запах свежего хлеба.

– Ты бросил меня на улице, – сказала Анхелика.

– Бросил… Чем мне искупить свою вину?

– Сопровождать меня, когда будет нужно.

– Ночью?

– Да.

– И ты снова будешь в мужском платье?

Она взглянула на меня как на слабоумного:

– Не в этом же виде разгуливать мне по ночному Мадриду?

– О проводах и провожатых можешь забыть… – вырвалось у меня.

– Как ты груб! Не забудь – ты у меня в долгу.

Она вновь окинула меня пристальным – да не пристальным, а просто стальным, режущим не хуже клинка, пробирающим до печенок – взглядом. Что ж, мне стесняться было нечего – хорошо промытые волосы, опрятные черные штаны и колет, кинжал сзади на поясе. Быть может, это и дало мне сил выдержать ее взгляд.

– Бессердечный, – повторила она, надувшись как ребенок, которого несправедливо лишили лакомства. – Я вижу, тебе милее общество этого… как его?.. капитана Нахалатристе.

– Я ведь уже сказал: это мой друг.

Она презрительно скривила губы:

– Ну еще бы! Старая песня – Фландрия, боевое братство, шпаги, пьянки, гулящие девицы… Какие вы, мужчины, скоты!

В этом предосудительном перечне я расслышал какую-то странную ноту – Анхелика словно бы сетовала, что в ее жизни нет ничего подобного.

– И позволь тебе сказать, – добавила она, – что с таким другом и врага не надо.

Я воззрился на нее в изумлении:

– А ты – кто?

Она прикусила губу, будто и впрямь размышляла над ответом. Потом чуть склонила голову, не спуская с меня глаз:

– Я тебя люблю.

От нее не укрылось, что при этих словах я затрепетал. Анхелика улыбнулась, как, наверное, улыбался Люцифер, до того как был свержен с небес.

– И если ты не подлец, не дурак и не позер, этого должно быть достаточно.

– Не знаю, кто я, но вот ты легко доведешь меня до костра или до гарроты.

Анхелика засмеялась, с деланой скромностью сложив руки на поясе своей широкой юбки, с которого свисал перламутровый веер. Я глянул на ее губы, вырезанные так изящно и четко, и подумал: «К дьяволу все!» Свежий хлеб, розы и мед. Оголенная шея. Я впился бы в эти уста, но вокруг, к сожалению, были люди.

– Не думай, пожалуйста, – сказала она, – что это сойдет тебе с рук.

Прежде чем события приняли угрожающий оборот, случилось происшествие, которое хоть сейчас вставляй в комедию Лопе. Дело началось в трактире Леона: капитан Алонсо де Контрерас, по обыкновению словоохотливый, милый, хотя и малость фанфаронистый, сидел развалясь напротив винной бочки, на которую сложили мы свои плащи, шпаги и шляпы. В число сотрапезников входили дон Франсиско де Кеведо, Лопито де Вега, мой хозяин и я, подавали нам в тот день капиротаду[24] и мясной салат сальпикон. Угощал Контрерас – по случаю получения наконец некоего пособия или пенсиона, который казна задолжала ему с давних пор или, как выразился сам Контрерас, «со времен взятия Трои». Беседа постепенно коснулась поистине неодолимых препон, чинимых мясником счастью своей племянницы и Лопито: узнав, что сын нашего Феникса состоит в дружбе с капитаном Алатристе, Москатель вконец озверел. Юный вояка поведал нам, что видится со своей избранницей урывками, когда она в сопровождении дуэньи отправляется за покупками или слушает дневную мессу в церкви Лас-Маравильяс, где он имеет возможность смотреть на нее издали, склонив колени на своем разостланном плаще, и лишь изредка ему удается приблизиться к Лауре и – это уж подлинно милость небесная! – предложить ей в собственной пригоршне святой воды, дабы девица осенила себя крестным знамением. Хуже всего, что Москатель, которому втемяшилось в башку выдать племянницу за гнусного прокурора Сатурнино Аполо, предложил ей на выбор: либо с ним под венец, либо в монастырь. Шансы заполучить Лауру – такие же примерно, как найти себе невесту в константинопольском серале. Вдобавок времена тревожные: не еретики нагрянут, так турки наскочат, а если Лопито придется вернуться в свой полк для исполнения священного долга королю, чего следует ожидать со дня на день, Лаура будет потеряна навсегда. И, как рассказал нам под конец бедный юноша, он проклял батюшкины комедии: там почему-то всегда находится множество хитроумных выходов из любого затруднительного положения, а вот в жизни – ни-ни, ни один не годится.

Это замечание подвигло капитана Контрераса высказать смелую идею.

– Да чего ж проще? – заявил он, громыхнув под столом сапогами. – Похитить и обвенчаться! Нечего нюни разводить! Вы солдат или кто?

– Легко сказать «похитить», – грустно ответствовал Лопито. – Москатель по-прежнему платит нескольким головорезам, чтобы они охраняли дом.

– Несколько – это сколько?

– Когда я в последний раз попытался дать ей серенаду, ко мне вышли четверо.

– И что же – толковые ребята? Дело свое знают?

– Я предпочел не проверять.

Контрерас молодецки закрутил ус и обвел всех присутствующих взглядом, задержавшись на Алатристе и доне Франсиско:

– Чем враг сильней, тем больше наша слава! Какого вы мнения на сей счет, сеньор де Кеведо?

Поэт поправил очки и нахмурил чело, ибо его положение при дворе не позволяло принимать участие в вооруженном налете и похищении, но как было признаться в этом в присутствии Контрераса, Диего Алатристе и сына Лопе?

– Боюсь, – ответил он, смиряясь с неизбежностью, – что придется подраться.

– Каким сонетом на эту тему вы нас порадуете!

– Как бы не порадовали меня – очередной ссылкой.

Что же касается капитана Алатристе, сидевшего, локти на стол, перед кувшином вина, то взгляд, коим он обменялся с Контрерасом, был вполне красноречив: у таких людей, как мой хозяин, кое-что определяется, так сказать, особенностями их ремесла.

– А юноша что скажет? – осведомился Контрерас.

Я почти обиделся и, считая себя человеком в высшей степени ушлым и дошлым, на манер Алатристе провел двумя пальцами по еще не существующим в ту пору усам:

– Юноша не скажет ничего, а будет драться!

Эта звонкая фраза снискала мне одобрительные улыбки мужей, препоясавших чресла, и внимательный взгляд капитана.

– Отец узнает – убьет, – застонал Лопито.

Контрерас громоподобно расхохотался:

– Ваш достопочтенный отец знает толк в похищениях! Наш Феникс всегда был не промах по части интрижек!

Последовало неловкое молчание, и каждый поспешил сунуть нос или ус в свой кубок. Смутился и сам Контрерас, до которого только теперь дошло, что Лопито, хоть наш гений сразу признал его своим сыном, – плод незаконной любви, итог одной из таких вот интрижек. Сам он, впрочем, и не подумал обидеться, ибо лучше, нежели кто-нибудь другой, был осведомлен об особенностях своего престарелого родителя. Несколько раз прихлебнув вина и дипломатически прокашлявшись, Контрерас заговорил вновь:

– Хуже нет, чем рассусоливать! Мы люди военные, а? Разве не так? А военные – значит отважные, прямые, вокруг да около не ходим, вола не вертим! Вот, помню, однажды на Кипре…

И он завел довольно долгий рассказ о бранной славе. По завершении его сделал еще глоток, вздохнул, объятый сладкой тоской воспоминаний, и обратил взор на Лопито: