Тогда, в начале восьмидесятых, я еще не так часто ездила в Восточный Берлин, где у меня было мало друзей. Но круг знакомых постепенно расширялся, и спустя несколько лет я уже бывала там дважды или трижды в месяц. Почти всегда я ездила через КПП на Инвалиденштрассе, где дружелюбнейший пограничник, если была его смена, приветствовал меня словами: «Вот как, опять в столицу?!»

Другие пограничники мне, в общем, не запомнились, но был среди них один пакостник, чью неприветливость и редкую педантичность мне не раз пришлось испытать на себе, возвращаясь домой. Он выполнял проверку подчеркнуто неторопливо. Сначала со всех сторон разглядывал удостоверение личности, которое тогда еще складывалось книжечкой. Затем, осмотрев машину изнутри, прощупав сиденья и посветив фонариком в бардачок, грубо приказывал открыть капот, чтобы и мотор осветить фонариком, а другой рукой проверить, не спрятала ли я там чего. Столь же подробно досмотрев багажник, он приносил зеркальце на длинной рукояти и совал его со всех сторон под мою машинку. Под конец он несколько минут ковырял толстой проволокой в бензобаке. Мне до сих пор неведомо, что он надеялся там отыскать.

Как-то раз мы с приятелем отправились за грибами в лес близ Гранзе. Дело было накануне Дня основания ГДР. Примерно из половины окон в Гранзе свисали флаги с молотом, циркулем и венком из колосьев. Витрины украшали фотографии Хонеккера в серебряных рамках рядом с упаковками шоколада «Ата» и «Халлорен». На рыночной площади возле красивого памятника Шинкеля румяные деревенские ребята целой группой репетировали к завтрашнему дню музыку погромче. А вообще, в Гранзе была скука смертная. Улицы пустые, тоскливые. В субботу днем не работала ни одна кондитерская, ни один продовольственный магазин.

Грибов мы собрали немного. Видно, поутру в лесах уже побывали грибники, и пришлось довольствоваться подросшими к нашему приходу хилыми каштановиками. И все-таки одну небольшую корзинку мы заполнили. На Инвалиденштрассе нас встретил не тот пакостник, а какой-то неприметный пограничник. Но стоило нам открыть багажник, как он, увидев грибы, воскликнул: «Даже это у нас забирают!»

Однажды в 1985 году Элизабет рассказала мне о своих друзьях из Бранденбурга — о Готхольде Глогере, художнике и писателе, и его жене Хельге.

— Вас обязательно надо познакомить, — заявила она, — я уверена, тебе понравятся и они сами, и то место, где они живут.

Вскоре я случайно встретила Готхольда на чьем-то дне рождения. Высокого роста, лет около шестидесяти, седой, лукавинка в улыбке, глаз так и подмигивает, сережка в левом ухе. Мы разговорились и сразу же понравились друг другу. Очень скоро я побывала у Готхольда и Хельги в Крааце. Элизабет объяснила мне, как добраться: «Едешь прямо по девяносто шестому шоссе на север. За Лёвенбергом будет указатель на Good Germans’ Dorf[48], там повернешь направо. За Хезеном начнется проселочная дорога, ведущая к дому Глогеров».

Я свернула на Гутенджеменсдорф, проехала до Хезена и еще немного по Брандербургской аллее, а солнце сверкало в листве деревьев. На развилке мне навстречу выкатил трактор.

— К дому Глогеров — сюда?

— Да, они вас уже ждут, — ответил тракторист.

Слева и справа от песчаной дороги — кусты, затем какие-то дома, поворот, и вдруг — все будто расступилось. Красивый старый деревенский дом, перед ним лужайка. Ставлю машину за домом. Под деревьями пасутся овечки, мельтешат и квохчут куры. На веранде, на солнышке, сидит Готхольд и ощипывает утку, собираясь зажарить ее к обеду. Таким я впервые увидела Краац. И еще не подозревала, как часто буду ездить этой дорогой и какой чудесный мир обрету здесь.

Готхольд и Хельга жили открытым домом. По выходным народ к ним так и валил. После обеда в Крааце могли появиться и двое-трое, а то и десять-пятнадцать человек, чтобы выпить кофе и отведать пирога, который Хельга пекла каждые выходные. Со временем в Крааце я познакомилась с самыми разными людьми. Там принимали всех. Ремесленнику из Хезена и ближайшему соседу радовались так же, как актерам, писателям и художницам из Берлина. Все чаще и чаще к обществу присоединялись западные граждане, так что эта укромная бранденбургская деревенька задолго до объединения стала местом встречи Востока и Запада.

Готхольд очень кстати родился — 17 июня: тогда на Западе это был праздник, День немецкого единства. Каждый год на день рождения в Крааце собиралось человек сто с обеих сторон Стены. Готхольд выставлял свои красивые, легкие акварели в огромном сарае, примыкавшем к дому. Вечером там устраивали танцы. После обеда гости попивали кофе с пирогом за длинным столом в залитом солнцем саду, а детишки резвились вокруг. Другие сидели в доме, в гостиной с прекрасной старинной мебелью или в комнате, именуемой библиотекой. А третьи — на кухне, выложенной старым, в пятнышках кафелем. Там уже мыли первые тарелки. Чуть позже начинались приготовления к ужину. На кухне что-то резали, болтали и смеялись, смеялись и болтали.

Я уезжала обратно в Берлин поздним вечером. Многие гости с Востока оставались до раннего утра или вообще на всю ночь. Однажды я ехала из Крааца вместе с Элизабет. Недалеко от Гутенджеменсдорфа был небольшой холм, метра три или четыре высотой. «Немцы называют это Бранденбургской Швейцарией», — сказала Элизабет.

Вообще же она оказалась права: немцы в деревне жили добрые, и для меня пребывание в Крааце оказалось величайшим подарком. Что меня здесь подкупало, так это старомодность. Хорошо мне, конечно, говорить, я-то не жила в ГДР с ее порядками, слежкой и относительно сложными бытовыми условиями. Иногда я задавалась вопросом, как это Хельге удается с легкостью принимать у себя столько народа, ведь на ней и дом, и двор. Во всяком случае, мы, приезжая с Запада, в Крааце не чувствовали никакого давления извне: общение было дружеским, разговоры занятными и волнующими, и смех звучал по любому поводу. Мне казалась вневременной красота этих безоблачных празднеств под низким, переменчивым бранденбургским небом.

Я пишу о том, что переживала тогда. Спустя годы я узнала, что среди гостей Крааца бывали и стукачи «штази». После объединения их имена всплыли в некоторых материалах. И все равно главным впечатлением остается для меня гостеприимство Готхольда и Хельги. Меня огорчает и злит, что кто-то их предавал, злоупотреблял их искренностью и широтой, но ни к сердечности, ни к дружелюбию, которые я ощущала в Крааце, это отношения не имеет.

Мое знакомство с изнанкой состоялось в другом месте. В начале восьмидесятых я прочитала книгу американца Джоэля Эйджи, в которой он описывает свое детство и юность в Восточном Берлине. Его мать познакомилась в Мексике с писателем-коммунистом Бодо Узе и в 1948 году, когда Джоэлю было восемь, уехала с ним в ГДР. В книге «Двенадцать лет» Джоэль Эйджи, чуткий и внимательный наблюдатель, рассказывает обо всем, что окружало его в ранние годы. А было и хорошее, и дурное — повсеместное давление. Вот, например, детям запретили выпускать школьную газету. Эйджи пишет и о глубоком разочаровании детей, и о взрослых, не способных вступиться и защитить их от давления сверху.

Когда книга вышла по-немецки в карманном формате, я купила себе на рынке кожаную мужскую куртку с внутренним карманом и не раз провозила «Двенадцать лет» в ГДР. В мае 1989 года меня пригласили в Восточный Берлин для интервью журналу «Бильденде кунст». К одиннадцати я уже явилась на пограничный пункт «Инвалиденштрассе». На виду в машине лежали два каталога, книгу я спрятала под кожаной курткой.

— Что у вас с собой? — спросил пограничник. Я указала на каталоги. — А это что за книга?

Про книгу я совсем забыла.

— Какая еще книга?

Вот глупость, из-под куртки торчал ее уголок!

— Дайте-ка мне, — сказал пограничник. — Машину поставьте вон там, справа.

Он скрылся в будке. Я осталась одна, оглушенная отчаянием. Это конец. Теперь они меня больше не впустят. Сама все испортила.