В половине седьмого Даниэль наконец оставляет свой пост и приходит ко мне на кухню. Я откладываю старый выпуск «Юманите», чтением которого хотела немного отвлечься. Лоб нахмурен, губы плотно сжаты. Даниэль смотрит на меня своими круглыми зелеными глазами.

— Я хочу есть.

Он с глубоким вздохом садится на один из трех стульев и пододвигается к столу.

— Сейчас сделаю тебе бутерброд с сыром.

Даниэль с удовольствием ест здешний пресный серый хлеб, а мне до сих пор каждое утро не хватает душистых белых булочек «Халлула». Удивительно, но больше всего скучаешь именно по мелочам.

— Может, папа опоздал на поезд? — спрашивает Даниэль, откусывая от бутерброда.

— Да, возможно… — Мне с трудом удается скрыть собственное нетерпение.

Я ставлю чайник, потом протираю и без того чистую раковину.

— Ты уже сделал уроки?

— Мама, ты что?! Ты же их уже проверила!

Чайник свистит, я снимаю его с плиты и наливаю кипяток в кружку — но так неловко, что ниточка от чайного пакетика идет ко дну вместе с этикеткой.

— Мам, а когда мы в следующий раз будем переезжать, мы поедем на поезде или полетим на самолете?

Не перестаю удивляться его детскому шестому чувству. Мы ведь не сказали Даниэлю, зачем Рубен поехал в Берлин. Я сажусь рядом с сыном и говорю:

— Пока не знаю. Это зависит от того, куда мы поедем. А поедем мы туда, где папа получит работу.

— Может быть, в Гамбург, к бабушке?

— Может быть… Но до этого еще далеко. Пока мы даже не знаем, когда нам разрешат переехать.

Даниэль доедает бутерброд, собирает с тарелки крошки и некоторое время молчит.

— Мам, я думаю, было бы неплохо вернуться в капитализм, а? Там хотя бы продаются комиксы про Тинтина.

— Да, ты прав, — говорю я и, наклонившись к сыну, глажу его по голове. Оттуда я могла бы свободно звонить сестре в Чили и не бояться ее скомпрометировать. Не пришлось бы просить разрешения, чтобы позвонить в Западный Берлин или поехать на шведский остров. Разрешения, которого мне, кстати, так ни разу и не дали.

У меня свело живот. Даже чай не помогает. Ладно, за кружку хотя бы можно держаться.

Недавно знакомые, которых поселили в районе Люттен-Кляйн, рассказали, что в бюро им сообщили, будто бы они в любой момент могут покинуть страну, но, когда они захотели поехать в Западный Берлин, чтобы получить в консульстве новые паспорта, им не дали разрешения на выезд, объяснив это тем, что не могут делать для них исключения. Что на это скажут граждане ГДР?

Вообще, зависть, вернее, недоброжелательность встречается здесь повсеместно, несмотря на то что провозглашается всеобщая солидарность. Когда мы прошлым летом только приехали и Беата, наш куратор из латиноамериканского института, водила нас по разным отделам универмага на Лангештрассе, чтобы мы выбрали все, что нам нужно, я услышала, как одна продавщица сказала другой: «Только посмотри: им все на блюдечке с голубой каемочкой приносят, сначала вьетнамцам, а теперь и паршивым чилийцам». Ей, конечно, и в дурном сне не могло присниться, что беженцы из Чили могут понимать по-немецки. Мне тут же захотелось развернуться и уйти. Но ничего не оставалось, кроме как принять подношения. И естественно, мы были благодарны. Мы не могли поверить такой щедрости: сначала всей нашей семье позволили разгуливать по универмагу и выбирать все, что нужно для обустройства квартиры, от чашек до шкафов, а через две недели, в течение которых мы жили в отеле «Варнов», нам предоставили четырехкомнатную квартиру в новостройке района Эверсхаген.

Наконец-то я слышу, что Рубен вернулся. Даниэль стремглав бросается в прихожую, я спешу за ним. Но при каждом шаге мне кажется, будто я двигаюсь вспять.

— Привет… — Рубен говорит именно тем тоном, которого я боялась услышать. Прежде чем я успеваю ответить, он начинает ругаться: «Мерзавцы! Снова затягивают! Говорят, что должны сначала проверить, соответствует ли моя будущая деятельность в ООН духу социализма…»

— Папа! Мы тебя так ждали! — Даниэль перебивает отца и бросается ему на шею. Чтобы поймать сына, Рубен выпускает из рук все вещи. На пол летят папка с документами и пакет с обувной коробкой. Я останавливаю на ней удивленный взгляд. Рубен его тут же замечает.

— Поезд ушел у меня из-под носа, а до следующего оставалось больше часа. Вот я и решил не тратить время зря и купил себе ботинки. Коричневые, кожаные. Сейчас покажу.

Я не знаю, плакать или смеяться. Видимо, у меня не получается скрыть негодование, потому что Рубен ставит Даниэля на пол, подходит ко мне и обнимает.

— Ну что ты, Селия, не хватало еще, чтобы ты из-за этих идиотов переживала. Я уже позлился за нас обоих.

Постепенно раздражение проходит. Я кладу голову Рубену на плечо. Его пальто промокло и пахнет немного затхло. Надо его проветрить. Рубен прижимает меня к себе и тихо произносит:

— Им меня не сломить! Я от них не отстану, пока не дадут мне эту проклятую бумажонку.

Обычно я настроена оптимистичней Рубена, но сейчас мне кажется, что нам никогда не удастся выбраться из этой страны, в которой бананы продают чуть ли не по рецепту.

Я выхожу из автобуса в Эверсхагене, перехожу улицу Бертольта Брехта и бреду домой. Страшно устала. В нескольких метрах от меня идет пожилой господин с авоськами. Больше на улице никого нет. Ни играющих детей, ни бродячих собак, ни курящих и беседующих мужчин. Разделенный на сотни жилых ячеек улей, за которым солнце укладывается спать, не подает никаких признаков жизни. Мне плохо. Я работаю в поликлинике. С каждым днем мне все труднее ходить на работу. С одной стороны, я рада, что могу работать по специальности и что меня, в отличие от многих других, не отправили на производство. Но с другой, я не могу сказать, что хожу на работу с удовольствием. На самом деле каждый день, когда звонит будильник, я хочу только одного: натянуть одеяло на голову и спать, спать, спать… Для большинства немцев мы чужаки, бюро следит за каждым нашим шагом, и вообще в ГДР все живут, как на острове. Вчера во время обеденного перерыва коллега спросил меня: «Неужели в Чили было хуже, чем здесь? По крайней мере, у вас были паспорта и можно было выехать. Нам и этого не разрешают». Что я могла на это ответить?

В задумчивости я поднимаюсь по лестнице на третий этаж. Только войдя в квартиру, вспоминаю, что Рубен сегодня хотел снова попытать счастья в Берлине. Сердцебиение учащается. Я зову Рубена и Даниэля, но никто не отвечает. Это хороший знак или плохой? Решаю сначала принять душ. Дверь в гостиную открыта, и по дороге в ванную я краем глаза замечаю, что на столе лежит листок бумаги. Мигом подскакиваю к столу, хватаю письмо с портретом Альенде и принимаюсь читать:

В окружное управление Народной полиции ГДР в Ростоке Исх.№ 41/75 7.4.1975