На кондукторе круглая фуражка. Униформы без фуражки не внушают уважения. Он улыбается (губы, как у Бельмондо), я тоже улыбаюсь и протягиваю ему билет. Он его пробивает. Мы проезжаем Татабанью, орел на утесе, гора, на ней нечто, похожее на угольную шахту, потом огромных размеров руины, за ними Дунай. Умиротворяющий пейзаж.
«Вдруг хватка ослабла, подростки соскочили с меня один за другим, кто-то выругался, шайка испарилась. Я выпрямился. Ко мне приближался человек в шапке-ушанке, с двумя авоськами в руках. Я схватился за кошелек с таким беспокойством, как будто проверял, не ранен ли. Потом поднял очки. Я был цел и невредим».
Тут, собственно, и начинается самое главное, но прежде повествование ответвляется в сторону: нужны разъяснения, чтобы читатель смог понять, почему это происшествие впоследствии приобрело для меня мистический смысл.
Мой спаситель сначала не разобрал слов благодарности, потому что после дикого рева я мог разговаривать только шепотом. Он провел рукой в перчатке по вертикальному разрезу на правой стороне моего пальто. Я спросил, как его зовут. «Жиль, — ответил он. — Я француз». — «Жиль? — растерянно прохрипел я. — Жиль?» Он кивнул.
«Жиль» Ватто был любимой картиной моего покойного друга Хельмара, которому посвящены «Тридцать три мгновения счастья». Причем только в русском издании вместо инициалов стоит его полное имя. Нужно было это отметить, чтобы стало ясно, почему при имени Жиль меня как громом поразило. Значит, в день выхода книги в центре Петербурга меня спас француз по имени Жиль, как будто Хельмар… Конечно, по-настоящему я в это не верил.
Жиль настоял на том, чтобы мы нашли милиционера. Страж правопорядка обнаружился у поста ГАИ (в России дорожная полиция называется «Государственная автомобильная инспекция») возле Мраморного дворца. Мы втиснулись в милицейскую «ладу» и немного покружили по окрестностям. Но дети, к моему величайшему облегчению, словно сквозь землю провалились. Да и что нам было с ними делать? Все, что у меня пропало, — это маленький словарик и зажигалка из внешнего кармана рюкзака. Они меня не ударили, не пнули и даже за волосы не дернули. Храброго Жиля было достаточно, чтобы их спугнуть. Глядя через окно «лады» на Русский музей, я неожиданно понял, что со мной произошло то, что я описал в книге: «Вам когда-нибудь приходилось видеть что-то подобное: погоня посреди улицы, следом детишки, двое по пятам, третий впереди, бежит вдоль заграждения, а дальше еще один — следит, чтобы беглец не шмыгнул в один из подъездов… Мюллер-Фритч лежал наполовину на спине, наполовину на боку у парапета набережной».
Через несколько часов я в сопровождении эскорта из Ады и устной переводчицы шел по подземному переходу под Невским от «Садко» в сторону Гостиного двора. Проходя мимо одноногого нищего, я бросил ему в шапку всю мелочь, какая была у меня в кармане брюк. Этот жест дался мне с трудом: не потому что было жалко денег — просто было лень. Но я все-таки заставил себя принести эту «жертву богам», ибо рассчитывал таким образом откупиться от возможных будущих нападений.
Нищий, однако, прокричал мне вслед что-то совсем непохожее на добрые пожелания. Оглянувшись, я увидел, что он схватился за костыли, но подумал, что это совпадение. Когда же он начал взбираться за мной по ступенькам перехода, у меня уже не осталось никаких сомнений. Не успел я захлопнуть за собой дверцу такси, как нищий принялся лупить по ней костылем. Таксист заломил непомерную цену, на что Ада крикнула: «Мы пойдем пешком». Не сводя глаз с бьющегося о стекло резинового наконечника костыля, я возразил: «Заплатим!» В конце концов, водитель соизволил поехать. В это мгновение я был уверен, что должен буду пережить все, что описал в «Тридцати трех мгновениях счастья», — дело в том, что сцена, похожая на эту, там тоже есть. Санкт-Петербург требовал плату за мои истории. Неужели я и вправду надеялся, что смогу написать все, что вздумается, и это просто сойдет мне с рук?
Как только мы встали у светофора, Ада вскрикнула. Слева от нас горел автомобиль — из-под капота вырывались языки пламени. Мы втянули головы в плечи: я подумал, что сейчас все взорвется, и в течение нескольких секунд мысленно пробежал свою книгу. Но на то, чтобы спалить машину, мне, слава Богу, фантазии не хватило. В пожаре я был не виноват. Осознав это, я, честно признаться, вздохнул с облегчением. Такси поехало, а когда мы снова остановились, от горящей машины нас отделяло уже тридцать — сорок метров.
Их можно было бы принять за десантников, если бы не надпись «Border Guard»[17] на груди. Я знаю, что делать. Один из пограничников молча протягивает руку за паспортом, переносит вес вперед и в ту же секунду, сделав едва заметное движение запястьем, словно сбрасывая семерку бубен, возвращает мне документ — как будто я дал ему что-то не то, что-то, на что он даже мельком не хочет взглянуть. Настает очередь французской семьи. Дети говорят «бонжур», родители улыбаются. На спине у пограничников тоже желтым по синему написано «Border Guard».
Где же таможенники?
В Дьере на соседних путях стоят длинные грузовые вагоны со слоганом «Мы перевозим „ауди“» или «Мы перевозим „фольксваген“» и соответствующими фирменными знаками, коричневыми и ржавыми, как и сами вагоны. За ними водонапорная башня — НЛО на ножке. Если таможенники не появятся сейчас, их можно уже не ждать. Последний шанс.
Я скажу Петре, что, с одной стороны, никогда не думал, что за написанное надо платить (это открытие меня напугало, и свой страх я описал в «Происшествии в Петербурге»), а с другой стороны, я всегда хотел жить с поэтессой. Скажу ей, что спутал любовь к ее стихам с любовью к ней самой, так же, как она спутала любовь…
Скажу: «Когда я впервые увидел, как ты читаешь, я…» Сто раз ей это уже говорил — что, когда она читала свои стихи, у нее было совершенно особенное выражение лица, она становилась похожей на девочку, а когда она в промежутках между стихами рассказывала, что вдохновило ее на то или иное произведение (организаторы вечеров и публика обожали эти истории), складывалось впечатление, что она внезапно проснулась и стряхивает с себя обрывки грез. Я был уверен, что каждый, кто в тот момент видел и слышал ее, должен был в нее влюбиться. Но и на этот раз я не признаюсь ей в том, что мечтал стать «ТЫ» в ее стихотворениях. Мне не нужны были посвящения, посвящения — все равно что курящие тринадцатилетние подростки. На любую критику с ее стороны я буду отвечать: «Вот увидишь: в рассказе нет ничего, что могло бы тебя обидеть». Нет, так я не скажу. Я написал, что каждый мечтал бы переехать в твою квартиру с древними половицами, которым самое место в музее, и гулять с тобой по шенбруннскому парку.
Следом за моими воспоминаниями о горящем автомобиле в «Происшествии в Петербурге» идет сцена, которая произошла за двадцать четыре часа до описанных событий. Я говорил с отцом по телефону, и мне нужно было записать его номер в реабилитационной клинике. Я вошел в комнату Петры — широкие половицы и старые окна, «такие можно найти только в Вене», — чтобы взять карандаш и бумагу. Петра подняла голову и бросила на меня гневный, укоризненный взгляд — либо из-за того, что я оторвал ее от стихотворения, либо из-за того, что на мне был ее халат, который с трудом на меня налезал. Я ответил ей таким же укоризненным взглядом, потому что, во-первых, она должна была понять, что мне срочно нужна ручка, а во-вторых, ей следовало перестать носить эти болтающиеся спортивные штаны, висячие треники, которые даже авторы самых дешевых бестселлеров используют, чтобы дискредитировать персонаж. Эти взаимные упреки смог бы понять только тот, кто знал, что промежутки между нашими встречами становятся все длиннее. Наши отношения не выдержали испытания разъездами: встречи с читателями, коммерческие поездки, да еще и постоянное курсирование между Берлином и Веной.
Разве я не могу написать об этом, только потому, что несколько человек догадаются, кого я имею в виду, когда говорю о Петре или Кате? Есть ли у меня право вставить в текст фразу о том, что лучше покупать курицу в Вене, а не в Берлине, потому что в Вене куры продаются с лапками и по когтям можно определить, действительно ли они гуляли на воле? Могу ли я использовать это и другие твои высказывания? Я же не утверждаю, будто ты виновата в том, что на меня напали. Хотя, конечно, небольшая доля вины всегда есть.
