Придешь с бала, а она тут, кряхтит в корзинке. Ночью проснешься – почмокивает. Как жизнь опять у меня началась. И Наташа чаще прибегать стала. Посидит, повертит ее, поморгает – и к нему.
И счастье мне Юлька принесла. Сижу я с ней как-то, бородой ее щекочу, и заявляется вдруг ко мне Икоркин. Вот ведь ловкий парень! Бунтовал в ресторане и требования предъявлял, а не погиб. И говорит торжественно:
– Яков Софроныч! Должен объявить вам поручение… Идите опять к нам, в нашу дружную семью!
И руку за борт. Что такое?
– Сейчас же можете идти.
Возрадовался я и вспомнил про заботу Игнатия Елисеича.
– Нет, тут метрдотель ни при чем… Мы ходатайствовали через общество перед Штроссом… Теперь у нас влияние…
Так он меня поразил. Помнили меня!
– Да ведь вы наш член… А у нас все члены на учете…
А я и про общество-то забыл. Вот тебе и Икоркин! А так маленький и невидный был, но очень горяч.
– Вот видите, что такое наше общество! Вы теперь не один… А это у вас что же?
И показывает на внучку. А я уж во фрак облекался.
– А внучка, – говорю. – Юлька при мне…
Пальцем ее по подбородочку пощекотал.
– Здорово сосет… может, счастливей нас с вами будет…
Растрогал он меня.
– Очень, – говорю, – вы меня утешили…
А он так серьезно:
– Это не мы, а общественное дело. Мы – люди, а собрание людей – общество.
Очень умный человек.
А тут вскорости и приходит ко мне Наташа. Посидела, поиграла с Юлькой, и что-то тревожная.
– Что ты, – говорю, – кислая какая?
А она и говорит:
– Папаша… что я хочу вам сказать… – И замялась.
– Что? – И вижу, слезы у ней.
– Видите… он меня просил… Только не подумайте… у него критическое положение… по векселю надо платить… Нет ли у вас пятисот рублей?
Поразила она меня.
– Он давно меня посылал… Все говорил, что у вас деньги есть… Ему только на два месяца…
Так меня взяло.
– Вот как! Он тебя так обошел, да еще до моих грошей добирается!
А она мне:
– Я знаю, знаю… – и забилась, упала на постель. – Не могу я… не могу больше… не могу!.. Измучилась я… Он меня вторую неделю посылает к вам…
Сжала кулачки и себя в голову, в голову.
– Ведь его прогоняют вон… Он там растрату произвел…
И тут она все мне открыла. А этот, оказывается, уж новую себе завел. Тоже на место определил. И моя Наташа терпела… Два месяца терпела. Она родами мучилась, а он…
– Он мне не велел без денег приходить…
– А-а, так? Хорошо. Ты, – говорю, – больше к нему не пойдешь! А если что, так он у меня с лестницы кубарем полетит отсюда!..
Мерзавец! Как отрезал я и Наташу в руки взял. Всей воли ее решил! И сам пошел в правление ихнее и имел разговор по совести с немцем.
– Мы, – говорит, – его уж отпустили без суда. Он нам на пять тысяч растратил. А ваша дочь может служить.
Ну и служит, щелкает печаткой в клетке. Исхудала, робкая стала. Внутри-то у ней, знаю я, внутри-то… Может, и развлекется, еще целая жизнь впереди…
А у меня ни впереди, ни сзади… Можно сказать, один только результат остался, проникновение насквозь. Да кости ноют. Да вот тут, иной раз, подымется, закипит… Так бы вот на все и плюнул!
Ну опять служу в тепле и свете, в залах с зеркалами стою и еще могу шмыгать и потрафлять. А не моги потрафлять – пожалуйте, скажут, господин Скороходов, на воздух, на электрические огни… Прогуляться для хорошего моциону… Вот то-то и есть. Маленько сдавать стал, заметно мне, а виду не показываю.
И вот сегодня воскресенье, а надо скорей бежать в ресторан, потому сегодня у нас очень большое торжество. Юбилей господину Карасеву будет. Сто лет его фабрикам! Будут подношения от всяких обществ и от театров, потому что он очень уважаемый. Обед в семь часов необыкновенный на четыреста персон в трех залах. По двадцать пять рублей с персоны! Цветов выписано, растений, прямо сад в ресторане. Специальная посуда на заказ, золотые знаки на память. Вот-с!.. А потом скоро у нас и свадьба ихняя.
Та-то, маленькая-то, укатила от него за границу, ввиду обиды по случаю отказа его от свадьбы, тоже с миллионером, он, господин Карасев, не мог этого допустить, взял экстренный поезд и нагнал их со страшной скоростью. Силой привез. А тот-то не мог рискнуть на свадьбу, потому что недавно женился. И потом ему никак нельзя тягаться: у него пять миллионов, а у господина Карасева двадцать! Зацепила-таки, хоть и вся-то в пять фунтов.
Будет работка. Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня… Ну а в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не показываю… Вчера вон на этом… как его… порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и коленкой о косяк, а виду не подал. Так это маленько вприпрыжку стал, а ничего… Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и Брота выгнали, с компанией за мой стол сел – ничего, служил. На, смотри! Все одно. У меня результат свой есть, внутри… Всему цену знаю. Ему ли, другому ли… Антрекот? – Пожалуйте. В проходы? – Пожалуйте, по лесенке вниз, направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А уж мое при мне-с. Какое мое рассуждение – это уж я знаю-с. Вот вам ресторан, и чистые салфетки, и зеркала-с… Кушайте-с и глядите-с… А мое так при мне и останется, тут-с. Только Колюшке когда – сообщишь из себя… Да-с… А впрочем, я ничего…
А уж как пущено теперь у нас! Заново все и под мрамор с золотом. И обращено внимание на музыку. Хоть тот же румынский играет, и господин Капулади, но в увеличенном размере – полный комплект сорок пять человек! И кабины заново, очень роскошно. Ковры освежили и портьеры. Освещение по салонам в тон для разных вкусов. И проходы тоже… Увеличивается наклонность к этому занятию.
Много новых гостей объявилось, ну и старые не забывают. И которые, бывало, очень резко осуждали, тоже ездят, ничего. Только, конечно, теперь все очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего – ни-ни! Но чествуют, конечно, за юбилеи там и промежду собой все-таки говорят насчет… вообще… Собственно, вреда никакого нет… Стоишь и слушаешь. Так это, скворчит в ухе: зу-зу-зу… зу-зу-зу… Один пустой разговор…
Солнце мертвых
Утро
За глиняной стенкой, в тревожном сне, слышу я тяжелую поступь и треск колючего сушняка…
Это опять Тамарка напирает на мой забор, красавица симменталка, белая, в рыжих пятнах, – опора семьи, что живет повыше меня, на горке. Каждый день бутылки три молока – пенного, теплого, пахнущего живой коровой! Когда молоко вскипает, начинают играть на нем золотые блестки жира и появляется пеночка…
Не надо думать о таких пустяках – чего они лезут в голову!
Итак, новое утро…
Да, сон я видел… странный какой-то сон, чего не бывает в жизни.
Все эти месяцы снятся мне пышные сны. С чего? Явь моя так убога… Дворцы, сады… Тысячи комнат – не комнат, а залы роскошных из сказок Шехерезады – с люстрами в голубых огнях – огнях нездешних, с серебряными столами, на которых груды цветов – нездешних. Я хожу и хожу по залам – ищу… Кого я с великой мукой ищу – не знаю. В тоске, в тревоге я выглядываю в огромные окна: за ними сады, с лужайками, с зеленеющими долинками, как на старинных картинах. Солнце как будто светит, но это не наше солнце… – подводный какой-то свет, бледной жести. И всюду – цветут деревья, нездешние: высокие-высокие сирени, бледные колокольчики на них, розы поблекшие… Странных людей я вижу. С лицами неживыми ходят, ходят они по залам в одеждах бледных – с икон как будто, заглядывают со мною в окна. Что-то мне говорит – я чую это щемящей болью, – что они прошли через страшное, сделали с ними что-то, и они – вне жизни. Уже – нездешние… И невыносимая скорбь ходит со мной в этих до жути роскошных залах…
Я рад проснуться.
Конечно, она – Тамарка. Когда молоко вскипает… Не надо думать о молоке. Хлеб насущный? У нас на несколько дней муки… Она хорошо запрятана по щелям – теперь опасно держать открыто: придут ночью… На огородике помидоры – правда, еще зеленые, но они скоро покраснеют… с десяток кукурузы, завязывается тыква… Довольно, не надо думать!..
