Он налил из графина стакан кипячёной воды и с удовольствием выпил.
— Кстати, о нашем вопросе… Умный был лектор, человек высокий. Он предупреждал. Ой, как умно! Он говорил, наш народ выработал в себе привычку иметь кумира. Тридцать лет, сами знаете, имели. И вот, если лишимся… Вы понимаете?
— Пока нет.
— Народ может лишиться кумира. Что тогда? Смекаете?
— Да как-то не очень, — ответил я.
— Бог ты мой! — воскликнул Наполеон. Он застыл передо мной, выпятив живот и глядя со снисходительной улыбкой. Чего, мол, тут непонятного. — Вот вы, например, плакали?
Всем видом я изобразил непонимание. Наполеон понизил голос:
— Плакали во время похорон? Два года назад? В марте месяце?
— Не помню, — ответил я.
— А весь народ плакал! — Наполеон воздел палец. — Народ лишился кумира. Но продолжает чтить его память. Спрашивается, теперь? Если лишить и памяти. Что будет делать народ? Ну, ну, смекайте…
— Как-то не задумывался, — пробормотал я.
— Искать нового кумира! — воскликнул Наполеон. — Такая мысль. Не моя, конечно. И я не во всём согласен. Но существует опасность. И кто же будет этот новый кумир, спрашиваем мы себя. А, батенька? Думайте, думайте. Вы же молодой, горячий, бескомпромиссный!
— Не могу и представить, — сказал я.
— А представить нетрудно. — Наполеон наклонился ко мне и прошипел раздельно: — Религиозный дурман!
Совершив торжественное дефиле по паркету, Наполеон продолжал:
— Религиозный дурман! Новый кумир для массы… Я не во всём тут согласен, но есть моменты. И они прямо касаются нас. Вы знаете, какой жуткий случай поведали на совещании? В ефремовской школе целый класс состоял из баптистов! Даже учитель баптист! Они на уроках совершали своё мракобесие! Вот до чего доводит потеря идеалов. А ведь были, были у нас идеалы! И было их воплощенье! Я лично не сторонник и не во всём согласен, но стране нужен порядок. А порядок был! Что же теперь? Разброд, шатание, школьники ходят в церковь! Нет, мы не можем этого допустить!
С громким бульканьем он выпил ещё один стакан.
— Вот вы, Николай Николаевич, положа руку на сердце, скажите, хотели бы, чтобы ваш класс состоял из одних баптистов?
Я только пожал плечами.
— А к этому может прийти. Ну, или там просто верующие. Сначала один ученик, потом другой, остальных вовлекают. И вот вам вместо гимна «Боже, царя храни»! Прямо перед лицом комиссии! Хорошенькая картина, а?
— Просто жуткая, — согласился я.
— А вы не шутите, тут не до шуток.
— Я не шучу.
— Как там у вас, кстати, с этой… Арсеньевой? Провели работу?
— Да, я был у неё.
— Каковы результаты? Она на самом деле посещает церковь?
Спокойно, спокойно, сказал я себе. Мгновенье помолчав, собравшись, я глубоко вздохнул и начал:
— Всё это преувеличение, Иван Иванович. Ложные слухи. Арсеньева действительно была в церкви, но один только раз. Дело тут вот в чём. Бабушка её была верующей. Иногда ходила в церковь со своей знакомой, тоже старушкой из какой-то окрестной деревеньки. Так вот однажды эта старушка забрела к Арсеньевой, попила чайку, а потом отправилась в церковь. Арсеньева решила её проводить. Старушка маленькая, немощная. Они всё о бабушке говорили, вспоминали её. Так и дошли до церкви. А потом Арсеньева ушла. Вот и вся история…
Наполеон молча расхаживал по кабинету. Наконец он сказал:
— А почему вы считаете, что это правда? Может, Арсеньева вас обманула?
Сейчас мне придётся сказать, самое главное. Я вновь призвал на помощь всё хладнокровие.
— Иван Иванович, у меня есть некоторые основания считать, что это правда. Дело в том, что я сам оказался невольным свидетелем…
Наполеон остановился.
— Свидетелем чего?
— Я расскажу по порядку. Кажется, это было четвёртого ноября, в воскресенье. Днём я готовился к уроку, а вечером пошёл гулять. Пошёл первый снег. Для меня это всегда событие. Я люблю бродить по первому снегу. В городе его сразу затопчут, а за окраиной он всегда чист. И я пошёл по дороге. Я не знал, куда она ведёт, но снег на ней был очень чистый. Я медленно шёл, часто останавливался. Закидывал голову, чтобы на лицо падали снежинки. Вы же знаете это ощущенье, когда на лицо падает первый снег?
— Хм… — сказал Наполеон.
— И вот, когда в очередной раз я так остановился, меня обогнали две женщины. Одна маленькая, старушка, другая молодая, высокая. Они медленно шли, но я стоял, и они обогнали меня. Я и дальше брёл с той же скоростью. Стоял подолгу, слушал падение снега, оглядывал поля. А потом, может быть, через час или полтора, навстречу мне показалась фигура. И когда мы почти разминулись, я узнал в ней Арсеньеву. Конечно, встретив ученицу в пустынном месте, далеко за городом, я не мог просто разойтись. Я пошёл с ней обратно и спросил, разумеется, как она здесь оказалась. Она объяснила, что к ней приходила давняя знакомая бабушки, завтра годовщина её смерти. Они пили чай, вспоминали. Знакомая засиделась, и Арсеньева решила её проводить.
— Куда? — резко спросил Наполеон.
— Я так понял, старушка жила в деревне.
— А если они вместе ходили в церковь?
— Если бы они вместе ходили, то вместе бы и вернулись. Но я свидетель, что Арсеньева возвращалась одна.
— Арсеньеву видели в церкви! Она вам сказала, что была там со своей старушкой?
— Нет. Но если, положим, и зашла погреться, что же тут криминального? Я понял, что старушка жила в деревне.
— Как зовут?
— Кажется, бабка Матрёна.
— Странно всё это, Николай Николаевич…
— Что же, Иван Иванович, странного?
— Почему вы раньше не доложили?
— О чём?
— О том, что встречаете по ночам ученицу. Каких-то тёмных старушек. Может, они в секте одной?
— Не считал нужным докладывать, Иван Иванович. Ибо не видел в этом ничего особенного. И ни в какой секте Арсеньева не состоит. Я уже говорил, что сектанты не ходят в церкви. Они, да будет вам известно, отлучены.
— Мне известно, — зловеще произнёс Наполеон, — мне многое известно. Но об этом потом…
— Я свободен?
— Да. Но у меня к вам просьба поприсутствовать на комитете. Арсеньева ведь комсомолка? И вы комсомолец. Нет, я ни в коем случае не равняю вас с комсомолом школьным. Вы, конечно, более высший, — он так и сказал «более высший», — руководящий, так сказать, комсомол. Вот и поприсутствуйте на комитете. Там будет вопрос об Арсеньевой.
— Но никакого вопроса нет! Я объяснил!
— Это вы объяснили, — произнёс Наполеон с нажимом. — А они сами хотят решать. Мы не можем запрещать молодёжи. Будьте любезны, Николай Николаевич. Вы, само собой, не обязаны. Но мы вас просим. Тем более что у вас дополнительные сведения. Они помогут прояснить картину. Сами знаете, комиссия скоро. У нас не должно быть секретов. Пусть товарищи знают. И если в школе что-то не так, мы понесём ответственность. Да! — Наполеон поднял палец. — Сейчас не время скрывать правду!
Две серебристые птицы. Одна из них я, другая она. Мы летим, плавно махая крыльями.
«Что это внизу?» — спрашиваю я.
«Патриаршьи пруды», — отвечает она.
«Тебе так идёт наряд птицы».
«Тебе тоже».
«А кто этот чёрный, грач или ворон?»
«Это Викентий. Он нас давно ждёт».
Мы делаем широкий круг и опускаемся на середину пруда. Его окружают большие дома, деревья. По аллеям идут нарядные люди. Посреди пруда круглый деревянный помост. На нём расставлены белые столики с букетами цветов, фруктами, сладостями. Между столиками суетится Викентий. На нём нарядный синий мундирчик с красными обшлагами и золотым позументом. На длинном носу очки, из кармана торчит гусиное перо.
«Что же вы опаздываете! — восклицает он. — Прямо заждался!»
«А мы летели», — отвечает она.
«Угощайтесь! — Викентий разливает по бокалам шампанское. — За вас!»
Мы чокаемся и пьём.
«Я так волновался, думал, куда вы пропали. Нынче не безопасно, охотников развелось».
За домами розовеет закат. Шампанское розовеет в бокалах. И мы розовеем. Только Викентий остаётся чёрным. Впрочем, на нём очень яркий синий мундир. Только в очках появляется розовый блеск. Мне делается грустно. Сердце щемит. Я говорю:
